Денис Драгунский - Дело принципа

– Актеришку, актеришку, дружище! – сказал папа. – А если вы сейчас будете клясться и божиться, что ничего подобного не было, что все это мне приснилось, а если что-то такое и было, то вы ни о чем таком не подозревали – то вот тут я на вас по-настоящему рассержусь. Это значит, что вы меня действительно считаете и дураком, и сумасшедшим одновременно. А уж это действительно слишком, дружище Фишер! Зря вы отказались от рюмочки. У вас был последний шанс выпить приличного коньяку в приличном доме.

– Дружище Тальницки, – сказал Фишер, – вы дворянин, а я нет. Это облегчает мне некоторые задачи.

Он взялся обеими руками за спинку стула, словно бы собираясь запустить им в папу. Завидя такое, папа вскочил с дивана и огляделся, ища какой-нибудь тяжелый предмет.

– Стоп!!! – закричала я и прыгнула между ними. – Господин Фишер, поставьте стул на место!

Он повиновался, и я села на этот стул, так что Фишер как будто положил мне руки на плечи, потому что он продолжал держаться за резные шишечки на спинке стула.

– Папа! – сказала я. – Господин Фишер – самый порядочный адвокат из всех, кого ты только знал – это твои слова. Господин Фишер, мой отец глубоко уважает вас. Было бы смешно, если бы два умных и добрых человека рассорились из-за такой чепухи, как комиссия с тридцатимиллионной сделки. Но мне почему-то сдается, – сказала я Фишеру, – что вопрос о комиссии надо рассмотреть на холодную голову. Вы же не станете подавать на нас в суд с требованием пяти процентов, целых полутора миллионов крон, это же с ума сойти! – в уплату за это странное происшествие. Хотя вы, очевидно, старались и ваши старания должны быть вознаграждены. Но по итогам, господин Фишер, по итогам, – сказала я, еще точно не зная, что я имею в виду. – Тем более что я пригласила господина Фишера на день рождения.

– Первый раз слышу, – сказал Фишер. – Хотя, конечно, благодарю.

– Господин Фишер, – сказала я, – ежели вам будет угодно подождать меня буквально пять минут в кафе «Трианон», я сейчас спущусь туда и передам вам приглашение.

– Всего доброго, господин Тальницки, – сказал Фишер и поклонился папе.

– Всего наилучшего, господин Фишер, – сказал папа в ответ.

Фишер бочком прошел к двери, продолжая на нас коситься. Наверное, бедняга боялся, что папа запустит в него бутылкой или пепельницей. Я услышала, как хлопнула входная дверь.

Я попросила папу, чтобы он извинился за меня, отпустил Вяленую Селедку и сказал Грете, что я скоро приду. Папа пожал плечами, но кивнул.

– А почему ты решил, что это ряженый? Какой-то актер?

– Не актер, а актриса, – сказал папа. – И ты ее прекрасно знаешь! Она вчера прислала мне письмо. Мы с ней встретились и поговорили.

Написала? Поговорили? Ну и отлично.

Потом ты мне, папочка, сам все расскажешь. Поэтому я сказала:

– Вот и хорошо. Ну, наконец-то. А сейчас, прости меня, пожалуйста. Мне нужно выскочить на пару минут.

– Далли! – сказал папа, – Что за стиль! Что за тон! «Выскочить на пару минут» – так выражаются горничные.

– Не буду, не буду, не буду! – засмеялась я, подняла брови, сложила губы бантиком и сказала: – Мне нужно нанести один важный визит.

Как приятно, что папу волнует такая чепуха: какими словами и каким тоном.

Может быть, они с мамой из-за этого разошлись? Маме было важно «что», а папе – «как». Бывают такие ужасные люди, я не о своем папе, упаси бог, я слышала от госпожи Антонеску, что такие ужасные люди бывают среди немного приподнявшихся мещан, среди тех, которые обзавелись уже не только приличной обстановкой и парадным сервизом, но и некоторыми амбициями, которые уже успели окончить гимназию, а детей своих отдают в закрытые школы и начинают вдруг вспоминать, что у прадедушки был хуторок в Трансильвании. Потом этот хуторок нечувствительно превращается в поместье, а дедушка из хуторянина, то есть богатого крестьянина, превращается в барина. Другие же эдак незаметно прибавляют к своей фамилии частицу «фон». Так вот, госпожа Антонеску рассказывала, что среди таких мещан вдруг очень важным становится тон . «Каким тоном ты со мной разговариваешь?» – говорят они друг другу буквально через каждую фразу. Это, кстати говоря, замечательное орудие в споре, прекрасный способ отразить любые доводы. Которые тебе не нравятся, тебя обижают, разбивают все здание твоих аргументов. «Почему ты говоришь со мной таким тоном? Это недопустимый тон!».

Но тут же я вспомнила, что мамино «фон Мерзебург» с папиной точки зрения было, мягко выражаясь, несколько сомнительным – как и папино происхождение от Гуго Далмитца было сомнительным для мамы. Мещане с амбициями, дворяне с еще большими амбициями – все одинаковы. Интересно, есть ли амбиции у моей Греты? Ах, эта старая русская идея: все хорошее, простое, ясное, честное, чистое – только в простом народе, среди неграмотной деревенщины. Странное дело, я всю жизнь прожила среди этой самой деревенщины. Я общалась со слугами, поварами, дворниками, конюхами, а также молочниками, пахарями, дровосеками и так далее, и тому подобное. Уж никак не меньше, чем со своими высокородными ровесниками. Да что там не меньше, гораздо больше! Они всегда были рядом. Идешь по саду или по дороге, а то и просто переходишь из комнаты в комнату – непременно рядом кто-то окапывает яблони, скирдует сено, ведет под уздцы лошадь, запряженную в телегу, на которой стоят оплетенные бутыли с вином, или просто вытирает пыль или чинит мебель. Нет-нет, да и перекинешься двумя словами. Но что это за люди – я так и не узнала. Однако, мне кажется, что дворянских и богато-мещанских амбиций у них нет, за что большое спасибо. Хотя, может быть, у них есть свои: крестьянские, дворницкие, мельницкие, поварские и прочие амбиции. Не знаю. Надо будет осторожно выспросить Грету.

Есть вещи, о которых дольше вспоминать, чем подумать в первый раз. Вот и сейчас все это длинное рассуждение я провернула в голове за те десять, наверное, секунд, покуда сбегала с лестницы. Когда я открывала дверь и выходила на улицу, я уже думала о том, о чем и, главное, как мне говорить с Фишером. Но времени оставалось уже буквально полминуты. Кофейня «Трианон» летела мне навстречу со скоростью быстро идущего пешехода. Ничего. Как-нибудь. На ходу сообразим.

Фишер ждал меня за столиком в углу зала, недалеко от окна. Удобный столик – оттуда очень хорошо видно, что происходит на улице, но с улицы невозможно разглядеть, кто за этим столиком сидит.

Я чуть было не подумала вот такими словами: Фишер сидит за нашим столиком , потому что за этим столом мы уже сиживали с ним не раз. Рядом стоял официант, терпеливо держа карандаш над раскрытым блокнотом.

– О, – сказал Фишер, – а вот и барышня! Присаживайтесь, ваша светлость.