Денис Драгунский - Дело принципа

Но при всех слугах, обедах, платьях и бескрайних землях нашего имения – самое большее, что я держала в руках из денег, была монетка в пять крон, на которую можно было самое маленькое два раза, а то и даже три раза полакомиться кофе с мороженым в приличном кафе. Вот и сейчас у меня в сумочке, в кармашке, рядом с серебряным карандашиком и записной книжечкой размером в половину моей ладони, лежала серебряная монета в пять крон, которую я взяла у себя в ящике письменного стола из резной костяной шкатулки, в которой оставались еще три таких же монетки. Можете себе представить, мне было шестнадцать, а у меня не было собственного портмоне! Потому что не было и самих monnaies. Я перевела дыхание, расстегнула пуговицы на своей блузке и попыталась засунуть кошелек за пояс, который держал чулки. Но тут я услышала, как наверху хлопнула дверь и затявкали эти противные бульдоги. Хозяева – эти бульдожистые старик и старуха – на два голоса прикрикнули на них, и вся эта четверка стала спускаться с третьего этажа, кряхтя, отдуваясь, урча и стуча когтями по мраморной лестнице. Поэтому я бросила кошелек в сумку, застегнула ее и вышла на улицу, не забывая при этом, – какая же все-таки я была хитрая и предусмотрительная девица! – не забывая при этом прихрамывать. Правда, я забыла, на какую ногу я прихрамывала, когда входила в дверь, но, полагаю, что какая-нибудь горничная из гостиницы напротив тоже этого не запомнила. Выйдя из дома и пройдя несколько шагов по направлению к кафе, я вдруг вспомнила, а вернее, почувствовала, что у меня расстёгнуты две пуговицы на блузке. Закинув сумку за плечо, я совершенно спокойно их застегнула. «Тем лучше, – подумала я, ведя диалог с воображаемым шпионом. – Очевидно, барышне стало дурно. Она зашла в подъезд немного перевести дух. Потом вышла из него, застегиваясь. Как естественно».

– Вам дурно? – вдруг раздалось у меня над самым ухом. Я обернулась. Передо мной стоял господин Ничего Особенного. Тот самый, который буквально полчаса назад беседовал с моим папой, и папа жаловался ему на бессмысленные трудности землевладельца, на пустующие земли…

– С чего вы взяли? – спросила я.

– Вы бледны, – сказал он, – и… – и он показал глазами на недозастегнутую пуговицу на моей блузе.

– Благодарю вас, я в полном порядке, – сказала я.

– Я могу вас проводить? – предложил он.

– Кажется, не имею чести быть с вами знакомой, – сказала я.

– Молодая госпожа Тальницки? – спросил он. – Буквально полчаса назад я беседовал с вашим папенькой. Мы даже здоровались и прощались с вами.

– Да, да, в самом деле? – спросила я, сощурившись и притворяясь, что я изо всех сил пытаюсь его вспомнить. – Ах, да, да, да. – Он улыбнулся, поклонился с приложил руку к краешку шляпы. Я не стала оборачиваться. И вообще не стала думать, зачем он – менее чем через полчаса – снова оказался на нашей улице. В кафе я взяла кофе и вазочку взбитых сливок с меренгами. Все это удовольствие обошлось мне в восемьдесят крейцеров. Двадцать я оставила на чай, и официант поклонился мне и сказал:

– Спасибо, добрая барышня!

«Добрая, – подумала я. – Госпожа Антонеску меня научила, что с кроны положено давать пять крейцеров, если ты не пьяный загулявший офицер».

– Принесите газету, – улыбнулась я в ответ официанту. Я хотела сидеть за столом совсем как взрослая, а не как девчонка, которая пришла полакомиться сладеньким и прилежно лопает, глядя в одну точку. Когда пьешь кофе в одиночестве, приличнее всего опустить глаза в газету. Официант взял городскую газету из пачки на стойке, принес мне, спросил:

– А желаете «Театральный обозреватель»?

– Пожалуй, – сказала я.

Он оглянулся, пошарил глазами по этажерке, которая стояла рядом со стойкой.

– Извините, барышня. «Обозревателя» нет, но я могу быстренько сбегать, тут недалеко киоск.

«Ага, – подумала я. – Богатая, добрая барышня пришла. Сбегать еще за полкроны? Умный какой».

– Не надо, мой дорогой, – сказала я. – Не беспокойтесь. Хватит этой.

Итак, думала я, невнимательно просматривая городскую газету. Итак, одна крона – это приятно проведенный час в кофейне. Предположим, я захочу еще мороженого и засахаренные фрукты и рюмочку ликера. Хорошо, две. Сколько у меня там денег? Я положила руку на сумку и нащупала там кошелек. Почти восемь тысяч крон, то есть самое маленькое четыре тысячи, а то и пять тысяч визитов в кафе. Я хорошо умела считать в уме. Боже! Пятнадцать лет в кафе, как на службу в контору! Как это смешно и как скучно. Я подняла голову и посмотрела на улицу.

Издалека, немного наискосок был виден наш дом, было видно мое окно.

На окне стоял цветок. Я не знала, как он называется. Про себя я его звала «толстолистка». Красивый, вечнозелёный, с толстыми, как монетки, листочками. И такими же блестящими, только не серебряными и не медными, а зелеными. Какие глупые мысли приходят мне в голову. Госпожа Антонеску говорила мне, как называется этот цветок, в том числе и по-латыни, а я забыла. Как было удобно, когда она была рядом. Можно все спросить, и от этого кажется, что сама знаешь все. Может, я действительно тогда все знала, когда она была рядом. А сейчас ее нет, и я стала знать меньше. Где она сейчас? Уже два года, наверное, я про нее ничего не слышала. Что она? Вышла замуж? За какого-нибудь вдовца со взрослой дочерью? Или нанялась гувернанткой к другой девице? Или просто живет одна, потихонечку проживая скопленные деньги и не видя никакого будущего перед собой? А если честно – давайте признаемся: точно зная, что никакого будущего у нее больше нет. Впрочем, у нее его и раньше не было, когда она поступила к нам работать гувернанткой. Какое будущее у гувернанток? Даже смешно. Разве что самое пошлое, мещанское, бедняцкое. Но ведь госпожа Антонеску не сможет после десяти лет жизни в имении среди аристократов и слуг, которые прислуживали в том числе и ей, проживши десять лет, можно сказать, почти членом семьи самих Тальницки унд фон Мерзебург, она же не сможет переехать на бедную окраину и выйти замуж за простого честного труженика. То есть смочь-то она сможет, но боже мой! И тут я чуть не заплакала от жалости к госпоже Антонеску. Но, боже мой, какая это будет тоска! Я заплакала так, что у меня слезы закапали на городскую газету, а официант спросил:

– Барышня, вам принести воды?

Я махнула рукой и продолжала горько фантазировать дальше.

И никакой честный труженик не возьмет госпожу Антонеску, потому что среди плебеев понятия чести гораздо более строги и жестки, чем у нас, – это мне папа много раз говорил и он, должно быть, прав. Я не знаю, если говорить серьезно, на самом ли деле у госпожи Антонеску был роман с Генрихом – папиным камердинером, или я себе все это сочинила. Наверное, конечно был. Ведь госпожа Антонеску живой человек, нормальная женщина. А я уже в двенадцать лет, а в четырнадцать уж точно, из разных книг узнала наверняка, что женщине в зрелые годы совершенно невозможно жить без этого. Ну, насчет Генриха не знаю, повторяю. Но вот в чем я уверена точно, так в том, что госпожа Антонеску не была старой девой. Да, она же говорила, что у нее есть дочь, моя ровесница. Но тут она врала, наверное. Хотя кто знает. Может, у нее что-то было или до того, как она пришла к нам на службу, или во время службы у нас, особенно зимой, потому что папа довольно часто отпускал госпожу Антонеску на выходные дни или выходные часы: в имении госпожа Антонеску имела возможность в одиночестве бродить по лугам и перелескам с блокнотом и сачком для бабочек (и это было в порядке вещей), а в городе нельзя же ее запереть в четырех стенах. И не было у госпожи Антонеску жениха – какого-нибудь прапорщика колониальных войск, может быть, даже подпоручика, чтобы он служил где-нибудь в Африке, и они бы писали друг другу письма и встречались примерно раз в год и ждали бы, пока он получит капитанскую звезду, орден и дворянство, а она закончит воспитание барышни Тальницки унд фон Мерзебург, и тогда они соединят свои судьбы и уедут жить вдвоем. Да хоть в ту же Африку, где у них будет своя ферма – и писать мне оттуда письма с красивыми марками, на которых нарисованы слоны и верблюды…