Денис Драгунский - Дело принципа

Я замолчала, склонила голову и стала машинально листать альбом, взволокши его себе на колени. Мама тихо присела рядом. Она ничего не говорила. Мне показалась, что я очень ее чем-то огорчила. Долистав альбом (а там было много чего из городской жизни тоже. Оказывается, госпожа Антонеску писала письма не только из имения, но и из города. Там было и кафе, и театр, и бал, и катание на коньках) – долиставши альбом, я отодвинула его в угол дивана и взяла другой, сделанный точно так же. Такие же вырезанные кусочки из писем и красивые подробные акварели.

– Я же говорю, мамочка, что ты талантливая. Ты настоящая художница, – сказала я. – Неужели ты никогда не рисовала ничего другого? Может быть, ты могла бы выставлять свои картины, если б захотела? У тебя бы обязательно получилось.

– Что ты, девочка! – сказала мама. – Я на самом деле немножко разбираюсь в искусстве. Это не искусство. Это так, дамское рукоделие.

– Ну уж, – сказала я, листая дальше.

И вдруг вздрогнула.

На картинке была нарисована я, стоящая у себя в спальне и что-то брезгливо держащая двумя пальцами. На следующей картинке, на том же листе, потому что листы были большие и часто там умещалось несколько картинок, как на газетных карикатурах, вроде рассказа в картинках, – а на следующей картинке я разговаривала с Гретой около дверей кухни. Очень красиво была нарисована плита, из которой вырывается пламя. А Грета стояла в своих носках и сандалиях и что-то объясняла мне. Значит, на предыдущей картинке я держала в руке длинный Гретин волос! Потом мы с Гретой сидели на лавочке и разговаривали. У меня просто сердце забилось. Я перелистнула страницу. О, Боже! Там было совершенно натурально нарисовано, как Грета занимается любовью со своим Иваном, а я подсматриваю с чердака. Честное слово, я первый раз в жизни увидела такую картинку, хотя слышала от своих штефанбургских подружек, что бывают такие открыточки, так называемый парижский жанр. Мне даже предлагали посмотреть, но я брезговала. И правильно делала. Это и в натуре-то довольно противно, а на картинке, особенно если акварелью тонкой кисточкой – вообще кошмар!

– Так, так, – сказала я маме и ткнула в это безобразие пальцем. – Значит, госпожа Антонеску за мной следила? Ходила по пятам, как шпион? Откуда она это знала? Она подкупила Грету? Грета донесла? Или она сама рядом была, в соседней куче соломы? Что происходит? Какая мерзость! И как ты могла это нарисовать? Ты, – сказала я ей, – ты просто мерзавка. Нет, конечно, правильно, что ты от нас уехала, что оставила меня с папой. Это единственный твой правильный поступок. Только не вздумай полезть в драку. Может, ты и сильнее меня, но тебе тоже достанется! – и я приготовилась отбить мамину ладонь от своей щеки.

– Правильно, – кивнула мама. – Ты хочешь быть на меня похожей: свободной, дерзкой, капризной, не выбирающей выражения. Ты же сама сказала «я как мама». Поэтому я расцениваю твою дерзость, твою наглость и твое не входящее ни в какие рамки хамство – как упражнение. Давай, милая Далли, упражняйся дальше. Будь, как мама.

Я перевела дыхание, захлопнула альбом и сказала:

– Да, мама. Ты сильнее. Пока. А я обожаю тебя еще сильнее, чем раньше. Ты прекрасна.

– А теперь, – сказала мама, – я бы, конечно, рассказала тебе, как все это было на самом деле. Но ты знаешь, у меня просто духу не хватает, не то чтобы разрушить такой совершенный образ, а даже какие-то самые маленькие поправки внести.

С меня тут же слетело все вдохновение, все те красивые возвышенные мысли, которые захватили и закрутили меня еще минуту назад, вдруг испарились, исчезли. И мне просто захотелось узнать, что же там у них с папой на самом деле случилось. Я повернула к маме свое простодушное, любопытное лицо и была уже готова спросить: «Мамочка, любимая, хорошая! Теперь расскажи, как вы поссорились с папой и почему? Я, честное слово, никому не скажу». И я была готова пробиться сквозь ее тонкие губы и жемчужные зубы, выковырять из нее что-то простое, человеческое, обыкновенное, но вдруг в эту минуту по коридору мимо двери кто-то прошел. Дверь была с матовым стеклом. Я увидела лишь какой-то контур. Худая, изящная фигура, но непонятно кто.

– Горничная? – спросила я у мамы, кивнув на дверь. Мама молчала. – Ну, в общем кто-то из слуг?

– Тебе это очень важно? – спросила мама.

– Ну, раз ты так спрашиваешь, значит, очень важно, – сказала я.

– Один молодой человек, – сказала мама.

– Ого! – и я почти неприлично подмигнула.

– Перестань, – сказала мама. – Ему восемнадцать лет.

– Ну и что? – засмеялась я. Ведь мама же мне разрешила дерзить, грубить, хамить и говорить неприличные вещи. Ведь это всего лишь упражнение. – Ну и что? Тебе ведь нет сорока.

– Прекрати, – повторила мама. – Очень хороший мальчик. Сирота. Он достоин моего усыновления.

– Ого! – сказала я еще нахальней. – Сюжет для эротического романа в духе господина Шницлера.

– Как тебе будет угодно, – сказала мама. – Ты же у нас болтушка, сочинительница.

– Тогда познакомь нас.

– Со временем, – сказала мама. – Он очень застенчив и, кажется, нездоров. Кашляет. Бывает, так кашляет, что не дает уснуть. – И, отвечая на мой взгляд, уточнила: – Хотя его комната в другом конце мансарды. Но зачем ты вносишь в наш разговор оттенок непристойности?

– Ты знаешь, папа мне тоже говорил, что я бываю непристойной, – сказала я. – Но я не нарочно. Как-то так получается. Я ведь очень приличная девица на самом-то деле. И вполне возможно, что пойду в монастырь. Понимаешь ли, эта девица, которую ты изобразила в неприличном виде с ее любовником, – я постучала рукой по альбому, – вот эта самая наша кухарка Грета Мюллер нагадала мне, что я умру невинной девушкой. То есть у меня есть два выхода – умереть до замужества или пойти в монастырь. Ты, мама, как думаешь? Ну ты подумай и потом мне скажешь. А сейчас скажи, где ты взяла этого мальчика? Кто он? Откуда?

– Дальний родственник, вернее даже свойственник, моей троюродной сестры, – ответила мама, – по итальянской линии. Итальянец. Из хорошего рода, – она даже подняла палец, – из очень, очень хорошего рода. Зовут Габриэль.

– А фамилия? – спросила я. – Ди Савойя? Колонна? Альдобрандини? Боргезе? Или, может быть, Медичи?

– Ты почти угадала, – сказала мама. – Из очень высоко вознесенной семьи, но… Но в жизни бывают всякие «но», и поэтому мы зовем его просто «князь». По-итальянски Principe.

– «Принчипе» значит не только князь, но и вообще государь, – уточнила я. – От латинского «принцепс». Первый в списке сенаторов. Так назывались римские императоры, начиная с Октавиана Августа.

– Тем лучше, – сказала мама. – Тем более что его предки действительно хозяйничали в нескольких итальянских княжествах. Поэтому прозвище Принчипе ему как раз подходит. Габриэль Принчипе.