Денис Драгунский - Дело принципа

– Да, да, конечно, это слишком, – согласилась я, – Надо поберечь себя. Совершенно ненужный риск.

О, как хорошо! Значит, здесь есть телефонный аппарат. Можно будет вызвать извозчика. Я это вспомнила, потому что в полдень ко мне домой – то есть в нашу с папой квартиру – должен прийти учитель русского языка.

Я еще поговорила с Анной о всякой всячине, похвалила ее жакет, спросила, кто сшил ей такую прекрасную юбку. В общем, изо всех сил «щебетала», как учила меня госпожа Антонеску. Вообще-то она учила меня вещам очень серьезным. Наукам, искусствам и знанию жизни. «Но, помимо всего прочего, – говорила она, – женщина должна уметь щебетать. Ленты, кружева, ботинки, кольца, серьги и браслеты, шпильки, локоны, гребешки и еще примерно двести тысяч тем для быстрого и нежного щебета. После обеда мужчины идут в кабинет хозяина курить сигары, пить коньяк и разговаривать о политике, а женщины остаются за столом пить чай, есть сладости и щебетать».

Я краем глаза видела, что Петеру очень хочется вмешаться в наш разговор, он хочет заговорить со мной. Но не мог же он просто взять и перебить наш разговор. А вклиниться в разговор о кольцах и щипчиках для ногтей он никак не мог. И Анна не хотела сделать ни малейшей паузы именно потому, что не хотела, чтобы Петер заговорил со мной. Хотя ей, наверно, уже надоело это щебетание, но она терпела изо всех сил.

– Ах, как мы с вами мило поговорили, – сказала я вставая. – Спасибо вам, дорогая Анна, за эти прелестные четверть часа. – Я протянула кельнеру монетку в пятьдесят крейцеров и велела заказать извозчика на улицу Гайдна, пятнадцать. Пошла к дверям и помахала им рукой, но вдруг остановилась.

– Кстати, – сказала я, обращаясь к Анне, – если вы будете в наших краях, там, через реку, непременно-непременно зайдите. Рядом с нашим домом есть милая кофейня. Впрочем, я рада буду принять вас и у себя. Дайте мне клочок бумаги и карандаш, – сказала я кельнеру. Написала на обороте какого-то старого счета наш адрес и протянула Анне, прибавив: – Извините, я забыла свой блокнот.

Моего учителя русского языка звали Яков Маркович. Это был рослый, сравнительно молодой человек лет двадцати восьми, с буйной курчавой бородой, выпуклым лбом и широким, просто-таки африканским носом. Губы у него были тоже толстые, как у негра. Мне кажется, папа мне специально нанимал таких учителей из педагогических соображений, чтобы я в них не влюблялась. Но я вообще не была по этой части – влюбляться, я же говорила. Но папа этого не знал. Поэтому учителя мои были как на подбор. Этот вот негроподобный Яков Маркович. Старая, как вяленая селедка, учительница всемирной истории и истории изящных искусств – мне казалось, что от нее даже пахнет вяленой селедкой. У нее не было университетского диплома. Она была просто сочинительницей исторических романов для юношества, а также биографий великих художников. Но папа утверждал, что историю, и в том числе историю искусств, она знает лучше всякого профессора. А преподаватель политических наук был и вовсе слепым стариком. Его приводила старушка-жена и тихо сидела в прихожей все время урока и на все приглашения Генриха и даже самого папы пройти в столовую и выпить чашечку кофе отвечала смиренным отказом. Хотя муж ее, слепой профессор, когда-то был известным правоведом, заведовал кафедрой в Мюнхене и даже преподавал политические науки чуть ли не самому Людвигу Баварскому или его племяннику. Такой вот, да простят меня мои учителя, бестиарий подобрал мне мой заботливый папочка в тщетной надежде сохранить покой моей души. В тщетной – потому что влюбляться мне и так не хотелось, а беспокоиться было о чем и безо всякой любви.

Яков Маркович меня уже дожидался, хотя я опоздала всего минут на пять, не больше. В прихожую навстречу мне вышел папа. Судя по выражению его лица, он не очень-то надеялся, что я приеду. Наверное, он сказал учителю, что я поехала кататься с подругой и приду вот-вот. А если бы меня не было еще полчаса или час, он попросил бы извинения и отправил бы учителя домой, заплатив ему сколько положено. Кстати говоря, папа платил учителям по-разному. Селедке-историчке – за каждые десять занятий, слепому старику по политическим наукам – раз в месяц, а Якову Марковичу – за каждый урок.

– Учитель ждет, – сказал папа и сделал мне страшные глаза и тайком погрозил пальцем.

– Ах, да, да, – сказала я, – простите меня великодушно, любезнейший Яков Маркович, – закричала я ему по-русски из коридора в открытую дверь своей комнаты. – Приношу вам свои глубочайшие извинения.

Влетела в комнату, закрыла за собой дверь и уселась за свой рабочий столик. Яков Маркович сидел в кресле сбоку. Русский язык давался мне легко, потому что он, как известно, очень похож на наш. Настолько похож, что именно поэтому труден. Речь даже не об алфавите. Мы-то пишем на латинице, а русские на своей кириллице. Дело в том, что многие одинаковые слова имеют совершенно разное или, хуже того, почти разное значение, слегка различаются. Но из этих бесконечных «слегка» и состоит особенность нашего языка в отличие от русского. Или, наоборот, русского языка в отличие от нашего. Поэтому на занятиях с Яковом Марковичем возникал ужасный соблазн говорить на этаком смешанном наречии, вставляя слова вперемешку. Все всё понимают, но в результате получается совершеннейшая каша. Поэтому мы с Яковом Марковичем условились так: говорим только по-русски, а когда мне вдруг надо перейти на наш язык, я громко щелкаю пальцами.

Яков Маркович был эмигрантом.

Он уехал из России в седьмом году, не успев окончить университета, и последний курс оканчивал в Вене. Яков Маркович эмигрировал из-за политики, потому что принадлежал к какой-то боевой политической партии, которая не могла найти себе места после русской революции. Революция, за которую они боролись, все-таки произошла и закончилась своего рода победой – а вот это мне объяснил слепой старичок, профессор политических наук. Да, это была победа. Трехсотлетний, а на самом деле почти тысячелетний русский абсолютизм, русское безграничное самодержавие сменилось почти что, можно сказать, конституционной монархией. «Конечно, – говорил мне слепой профессор, – это был еще не тот конституционализм, что в Британии или во Франции. Но не всё же сразу! В России появился парламент, который до этого был в своем средневековом виде разогнан еще князем Андреем Юрьевичем в двенадцатом веке. С тех пор абсолютизм только усиливался, хотя, очевидно, в последние сто лет постепенно ослабевал изнутри. Но вот – революция победила! Вот вам Государственная дума, выборы, партии, свобода совести, свобода союзов, шествий и демонстраций. Что этим русским еще надо? Ну да, – говорил профессор, – в России нет правительства, ответственного перед парламентом. Но не все сразу. Десять, двадцать лет парламентаризма – и ответственное правительство появится. Царь – или его наследник – еще сильнее сократит свои монаршие полномочия. А главное – общество. Общество приучится жить в условиях конституционализма».