Антония Байетт - Детская книга

– О чем ты думаешь? – спросил Чарльз через пять минут.

– Хочешь знать правду?

– Я всегда хочу знать правду. Какой смысл врать. О чем ты думаешь?

– Я скажу, если ты тоже скажешь.

– Идет.

– Я думала о том, что так и не научилась решать квадратные уравнения и никогда не научусь, если ты так и будешь забирать мистера Зюскинда в Германию для расширения кругозора каждый раз, когда я уже что-то начинаю понимать. И из-за этого я никогда не сдам экзамены и никогда не стану доктором.

– Какая неромантичная мысль. Он не единственный учитель на свете.

– Он понимает, что именно мне непонятно.

Воцарилось тягучее молчание.

– Ты так и не сказал, о чем ты сам думаешь.

– Как ни странно, дорогая кузина, почти о том же. Я думал, как хорошо сейчас в Мюнхене и как я втайне ходил там в кабаре, и если бы моя матушка знала об этом, ее бы хватил удар. Видишь, я честно ответил.

– Ну хорошо хоть мы начали разговаривать. А что хорошего в кабаре?

Чарльз объяснил, что они очень авангардные. И там сильно накурено. И иногда полиция устраивает облавы. Он сказал, что Зюскинд нужен ему в качестве синхронного переводчика.

– Ах, – сказала Дороти, которой было одновременно смешно и дико обидно, – он тебе совсем не так сильно нужен, как мне. Ты собака на сене.

Ручка Помоны, лежавшая в руке Тома, была ледяной и никак не согревалась. Том жалел Помону, и это было ему полезно. Она молчала. Он смотрел на ее густые волосы, к которым были приколоты вышитые цветы. Он сказал, что, должно быть, замечательно жить в таком волшебном месте, как болото Денге.

В некотором смысле – да, согласилась Помона.

Том напирал:

– Наверно, ты теперь скучаешь без Имогены?

Помона слабеньким голоском ответила, что Имогена ни при чем и что в доме стало не очень приятно, когда Элси уехала.

Об отъезде Элси Том слышал впервые. Он спросил, куда она поехала, и Помона сообщила едва слышным шепотом, что Элси уехала рожать ребенка и вернется, когда он родится, и что это никого особенно не обрадовало – ни маму, ни Филипа, ни, конечно, папу.

Снова воцарилось молчание, пока Том лихорадочно соображал, что ответить. Он не собирался спрашивать про ребенка – ни за что на свете. Он повторил, что место, где они живут, – волшебное, и услышал банальность собственных слов.

Помона ответила:

– Со стороны – да. Я чувствую, что мы все заколдованы. Ну знаешь, как в сказке, когда все заросло колючими кустами. Мы плетемся в сад, а потом обратно на кухню. Мы шьем. Это часть проклятия. Если мы не будем шить, случится что-то страшное.

В устах Дороти это прозвучало бы шуткой. Но голос Помоны был дружелюбным и монотонным.

– Ну, я думаю, ты всегда можешь пойти в Колледж искусств, как Имогена, верно?

– И шить? Вряд ли. Я думаю, меня не отпустят учиться. А ты пойдешь в колледж?

– Я об этом думаю, – уклончиво ответил Том.

Они трусили по залу, танцуя ни хорошо ни плохо. Том сказал:

– Кроме шитья, должно же быть еще что-то.

– Горшки, – ответила Помона. – Есть еще горшки.

Том хотел глупо сказать, что, в крайнем случае, она может уехать из дома и выйти замуж, но что-то ему помешало. Он чувствовал, что Помона как будто не от мира сего, но порой он думал так и про себя. Может быть, ее мир, как и его, существует где-то в другом месте. Он хотел убраться от нее подальше, но из-за этого тут же пожалел ее и в результате попросил у нее еще и следующий танец.

Джеральд получал удовольствие от бала вопреки собственным ожиданиям. Ему была приятна работа тела, совершаемая в танце, а танцевать Джеральд умел – научился еще маленьким мальчиком на воскресных занятиях. В Кингз-колледже ему танцевать не случалось. Он разглядывал молодых женщин, чтобы понять, кто из них будет самой удачной партнершей с этой точки зрения. Лучше всех танцевала Гризельда Уэллвуд – она двигалась элегантно, почти как совершенная механическая кукла. Но ее бальная книжечка, разрисованная ландышами, была почти полна. Джеральд занял что мог из оставшихся у Гризельды свободных танцев и вернулся к Флоренции Кейн. У той в книжечке было больше незаполненных строчек, так как она отдала Геранту не все танцы, какие он хотел. С точки зрения Джеральда, она была на втором месте: ее танцевальные па были менее совершенны, но в то же время не столь заученны. Потанцевав с обеими девушками, Джеральд решил, что Флоренция лучше чувствует партнера и ловчее следует изобретаемым им вариациям танцевальных фигур. Поначалу его раздражали, как он решил, нудные попытки Флоренции поддерживать разговор, который был бы ему интересен. Она поговорила о танцах в романах Джейн Остин, а потом перешла на Шекспира и Данте. Далеко не сразу, между шагом на месте и внезапными поворотами, до Джеральда дошло, что она говорит неглупые вещи, даже остроумные, о Шекспире и Данте, несмотря на то что подобные разговоры совершенно не подходили для ужина с танцами. Это его позабавило. Он что-то ответил и снова закружил ее. И у Проспера, и у Джулиана румянец Флоренции вызвал раздражение, граничащее с яростью. Они были слишком далеко, чтобы видеть, что у нее дрожат колени, и только она одна знала, что творится у нее внутри, под прикрытием струящейся юбки, пока она сама раскачивается в такт музыке.

Когда в танцах наступил перерыв на ужин, прибыл запоздалый гость. Молодежь отправилась в буфетную за тарелками и стаканами и вернулась в центральный зал ресторана, чтобы поесть за небольшими, но тяжелыми столиками из декоративного литья, с серыми мраморными крышками, тоже обрамленными литьем. Стены ресторанного коридора украшали барельефы с изображениями абстрактных мастеровых, олицетворяющих «промышленные науки и искусства», и реальных людей. Аркрайт, изобретающий ткацкий станок, Палисси, вынимающий обожженные сосуды из печи. Том указал на них Помоне, к которой каким-то образом оказался привязанным окончательно. При виде Палисси она вздрогнула и сказала:

– Это Палисси. Видишь, мне никуда не уйти от шитья и горшков.

Том ничего не знал о Палисси и только заметил, что он с виду не злой. Помона ответила, что, может, и так – для людей, которые интересуются горшками.

Геранту удалось стать спутником Флоренции на время ужина, поскольку Джеральд умудрился на это время оккупировать бальную книжечку Гризельды. Герант расшифровал надпись на фарфоровой картине в буфетной и прочитал вслух нарочито неестественным голосом: «Ах, май, ах, май, веселый май, веселый месяц май».

– Ох уж эти викторианцы, они и к веселью подходили серьезно, – сказал юный эдвардианец.

Флоренция засмеялась. Но почувствовала нечто вроде обиды и гордости за устремления Музея – из-за отца.