Антония Байетт - Детская книга

А еще память умеет заволакивать гадости и ужасы, превращая их в позолоченные узоры. Джулиана укусил в ягодицу слепень, и место укуса распухло, горело и чесалось. Филлис сожгла яблочный пирог – все хвалили карамельный вкус, но пооставляли куски на тарелках, уж очень они обуглились. В другой раз кто-то не прожарил колбаски как следует. Мудрая Дороти обгорела на солнце, хоть и ходила все время в шляпе. Лицо побагровело, опухло и блестело вокруг глаз. У лощеной Гризельды началась сенная лихорадка. Во рту был вкус жести и грязной воды, из хорошенького носика непрестанно текло, горло распухло так, что она не могла дышать, небольшой запас носовых платков быстро иссякал – они промокали и начинали дурно пахнуть, и их приходилось стирать, перестирывать и прижимать камнями, чтобы они высохли на ярком солнце. Чарльз – Карл сорвал ноготь и залил кровью свою лучшую рубашку. У Филлис вылезли прыщи. Только Флоренция и немцы остались невредимы, сохранили гладкость кожи и постепенно загорали.

После непрожаренных колбасок всю компанию прохватил понос, а это может быть неудобно, если люди спят рядами в палатках и на всех только одна уборная – выгребная яма при коттедже. После этого компания два дня вела себя очень тихо и лишь кротко шутила о том, что было совсем не смешно. Но их тела быстро оправились. Они были молоды.

Двумя героями этого лагеря были Вольфганг Штерн и Том. Они подружились. Леон и Чарльз – Карл вели долгие беседы об утопии с Иоахимом Зюскиндом, но Вольфганг очаровал всех, и мужчин и женщин. Предусмотрительная Дороти отвела Вольфганга в сторону и без обиняков сказала ему:

– Том ничего не знает.

– Нет? – переспросил Вольфганг.

– Он не поймет, – сказала Дороти, оправдываясь. – Он изменится. Я этого не хочу.

– Однако ты, Schwesterchen , [74]распоряжаешься братьями, как тебе удобно.

– Вечно ты надо мной смеешься. А ведь на самом деле все понимаешь.

– Я буду молчаливый, как ночь, и… как это по-английски? Не хитрый, хитрый я знаю. Taktvoll .

– Тактичный.

Дороти с некоторой опаской следила, как Вольфганг старается обаять Тома. Он ходил с Томом на прогулки и обменивался с ним названиями трав – Rittersporn , шпорник; в обоих именах была «шпора». Вольфганг и девушек старался обаять – отвешивал тщательно продуманные небрежные комплименты Имогене, Гризельде, Флоренции и даже Филлис, приносил им мелкие подарки: камушки, букетики. Джулиан, ровесник Вольфганга, завидовал его непринужденности. Вольфгангу удавалось сидеть на заборе, разделяющем юность и взрослость, невинность и опыт, и непринужденно кататься на калитке туда-сюда. Смуглая, острая, сторожкая улыбка одновременно лучилась юношеской дурью и хитро прятала намек на сексуальность.

– Что тебе во мне больше всего нравится? – спросил он у Гризельды, с которой общался на дикой смеси английского с немецким.

– О, это просто. Твое имя.

– Имя? Но ведь я его просто так получил. Имя – это не я.

– Если на то пошло, то вот эти свои длинные ноги, это лицо ты тоже просто так получил, – сказала Гризельда, останавливая взгляд на означенных прелестях. – Ты просто не чувствуешь, как звучит «Вольфганг» по-английски. Жутко романтично. Волчий шаг. Волчья побежка. У нас нет имен, которые означали бы опасных животных.

– А я опасен?

– Еще бы!

Но дальше этого они не заходили, и почти такие же разговоры он вел и с Флоренцией, и с Имогеной.

Дождавшись самого конца лагеря, они устроили, подначивая друг друга, совместное купание нагишом. Вольфганг сказал, что это ритуал для долговечности дружбы – нечто вроде языческого крещения полным погружением. Они и Тоби с Иоахимом позвали, но те не захотели. Джулиан знал: это потому, что их тела уже далеки от совершенства. Молодые люди робко вышли из палаток, взялись за руки и затанцевали на траве: белая, золотая Гризельда с высокими средневековыми грудями, плотная Дороти, Имогена, гибкая, как ива, – она все время пыталась прикрыться, но не могла, потому что Флоренция, мерцающая, как фарфор, и пухленькая Филлис держали ее за руки. Они поводили хоровод, распевая «Зеленые рукава», потому что эту песню знали все, а потом цепочка лопнула, и они, набравшись решимости, хохоча, исподтишка косясь друг на друга, побежали, некоторые – все еще держась за руки, в воду. Они повизгивали, когда вода доходила до паха, смеялись, когда она закрывала волосы, и принимались гоняться друг за другом, плавать, как рыбы или утки. Рука Вольфганга сомкнулась на груди Гризельды и разжалась. Герант умудрился поймать Флоренцию, но она вывернулась, как угорь или рейнская дева. Том вынырнул из воды, сделал сальто, нырнул обратно в занавес водяной пыли, снова вынырнул и снова нырнул.

Джулиан сидел на мостках и смотрел. Член его вяло висел меж бедер. Какие же мы дураки, думал Джулиан. У нас даже в голове не укладывается, что мы постареем, а ведь мы будем стареть год за годом, и вся эта красивая – даже более чем красивая – плоть усохнет и испортится так или иначе. Он оперся подбородком на руки, и тут Том подплыл к нему под водой, схватил за щиколотки, стянул с мостков и, дико хохоча, измазал с ног до головы грязью.

Время циклично. Время линейно. Время телесно – со временем груди меняют форму, линия рта ожесточается, волосы утрачивают блеск. Времени можно давать имена – годы, месяцы. В 1903 году они попытались повторить лагерь и его невинные радости – в тех же палатках, в том же саду, у той же глубокой заводи. Дороти сражалась с предварительными научными экзаменами. Том, которому вот-вот должен был исполниться двадцать один год, опозорился на экзаменах еще хуже, чем в прошлый раз, и знал это, хотя его преподаватели и родные не знали, так как оценки еще не были объявлены. Ему постоянно приходилось уклоняться от вопросов: в какой университет он собирается и когда. Поэтому к его беззаботности добавилась неловкая уклончивость, которая, впрочем, пока лишь добавляла ему шарма. Флоренция размышляла о том, идти ли ей учиться, чему именно и где, а пока читала и мечтала в слегка обвиняющем тоне – настолько, насколько такими занятиями вообще можно кого-то в чем-то обвинить. Джеральд все реже приходил в Музей, но все же приходил время от времени, любезно и непринужденно беседовал с Флоренцией на интеллектуальные темы – ровно настолько, чтобы продлить ее мучения. Джулиан сдал заключительные экзамены по классической филологии и тоже ждал результатов.

Всех участников охватил какой-то упадок духа. Может, лагерь и поднял бы им настроение, но все время шел дождь – как выяснилось впоследствии, лето выдалось рекордно дождливым. Они лежали в палатках ночь за ночью, слушая стук капель, трепыхание ветвей, шипение мокрых листьев и хлюпанье грязи под полом палатки и вокруг колышков. Они дулись. Том предложил устроить бой в грязи, но остальные отреагировали без энтузиазма. Все было сырое и противно липло к телу. Как-то ночью поднялся ветер, сорвал растяжки, и палатки повалились на траву. Обитатели палаток, промокшие до нитки, выползли наружу. Преподаватели попытались разжечь огонь в очаге в коттедже, но спиральные струи дождя залетали в трубу, огонь трещал, захлебывался и гас. Они мрачно поплелись наружу через заднюю дверь, горбясь под мокрыми одеялами. Кто-то проскакал мимо них в обратном направлении, резвясь и выкидывая коленца. Это был Том, едва различимый меж канатов хлещущего дождя. Он промчался по мосткам, нырнул в воду и снова вынырнул, отфыркиваясь, как тритон, с лицом, облепленным волосами.