Антония Байетт - Детская книга

На картине «Марионетки», возле которой они назначили встречу, тоже царила обнаженная женская плоть. На полотне была изображена, видимо, мансарда художника, с длинным диваном в углу под скошенным потолком. Свет из шести стеклянных квадратиков окна падал на обнаженное тело женщины, простертое наискосок и занимающее бóльшую часть полотна. Голова ее лежала под неудобным углом. Кисти разведенных в стороны согнутых рук были сжаты в кулаки. Волосы у женщины были темные, глаза она закрыла, лицо было то ли надутое, то ли злое. Меж расставленных ног открывалась небольшая щелка, лишенная волос. Одна нога неловко опиралась на вышитую подушку, лежащую на полу, а другая так же неловко прижималась к вышитой обивке дивана. Казалось, что женщине ужасно неудобно; в то же время ее тело выглядело совершенно инертным, плоть напоминала замазку. Позади женщины сидел красивый бородатый мужчина, сосредоточенно глядевший на куклу или марионетку тонкой работы. Мужчина обхватил куклу за талию пальцами обеих рук, и казалось, что он с ней беседует. Остальную площадь картины заполняли куклы, марионетки, сияющие на темном фоне: яванская фигура из театра теней, византийская царица, крохотная, прямая и величественная; на переднем плане висела в воздухе длинноволосая Рапунцель с огромными задумчивыми глазами. Бесполая суставчатая кукла лежала лицом вниз, под углом к коленям обнаженной женщины. У мужчины через колено была перекинута другая кукла, вроде Полишинеля. Странная безжизненность неодушевленной ткани, из которой был сделан Полишинель, отличалась от безжизненности женского тела.

Когда пришел Август Штейнинг, все поняли, почему он назначил встречу именно у этой картины. С ним был марионеточник из Мюнхена, выступавший когда-то на празднике Летней ночи. Ансельм Штерн был в строгой одежде: черном сюртуке и широкополой черной шляпе. С ними был еще юноша, которого представили как Вольфганга, – худой и жилистый, в берете и голубом галстуке, явно сын Ансельма. Оба были невысокого роста, у обоих были большие темные глаза, острые носы и резко очерченные рты. Хамфри попросил Штейнинга и Штерна объяснить значение картины.

– Мы так и не пришли к согласию. Она живая или мертвая? Он игнорирует ее тело ради своего искусства? А если так, то следует ли его за это порицать или восхищаться им? Смог бы он оживить эту женщину, если бы уделял ей столько внимания, сколько уделяет хорошенькой кукле? Женщине, похоже, чертовски неудобно: кажется, что она вот-вот свалится на пол.

Штейнинг засмеялся:

– Эта картина – о границах между реальностью и фантазией. Воображаемое гораздо живее реального – намного живее, – но, чтобы фигуры ожили, нужен художник.

– Очень жаль, что так мало женщин-художниц рисует аллегорические картины о фантазии, – сказала Олив. – Эта женщина похожа на чулок, набитый глиной.

Все посмотрели на Штерна.

– То, что человек отдает своему искусству, – сказал он по-английски, слегка запинаясь, – он отбирает у жизни, это так. И отдает ее фигурам. Это его собственная энергия, но также и кинетическая. Кто для меня более реален – фигуры в коробочке у меня в голове или фигуры людей на улицах?

– Этого художника можно считать вампиром, – провокационно заявил Штейнинг. – Он высосал жизнь из бедной девушки и теперь вливает ее в деревянные руки-ноги и раскрашенные лица.

– У него хорошее лицо, – сказал Штерн, слегка улыбаясь.

Филип потянул Фладда за рукав и шепнул ему, что свисающий, как тряпка, Полишинель зеркально повторяет позу безжизненно лежащей женщины.

– В общем, смысл этой картины таков, – сказал Штерн, – искусство живее жизни, но не всегда за это расплачивается художник.

Не сразу выяснилось, говорит ли Вольфганг Штерн по-английски. Иоахим шепнул Чарльзу, что Ансельм Штерн – важная фигура в культурной жизни Мюнхена, а также – что он сочувствует анархистам и идеалистам.

– Он не какой-нибудь Панч и Джуди – он обедает с фон Штуком и Ленбахом… его работы обсуждают в «Югенде» и «Симплициссимусе». Это я знаю. Его сына я не знаю.

Филип не вписывался в группу молодых людей. Он часто оказывался один. Вольфганг Штерн обнаружил его на скамье, где тот рисовал, и присел рядом.

– Вы позволить? – спросил он.

Филип кивнул.

– Я могу посмотреть? Я только мало говорю английский, я читаю лучше.

– У меня вышел долгий разговор с одним французом – в картинках, – ответил Филип, перелистывая страницы обратно к своему диалогу с Филиппом: наброски, жьенский фаянс и гротескные фигурки с майоликовых ваз и блюд.

– Вы есть художник?

Филип привычным жестом показал, как держит руки внутри вертящегося глиняного цилиндра. Вольфганг засмеялся. Филип спросил:

– А вы?

– Я надеюсь быть художник театр. Кабаре, новые пьесы, также puppen , [30]как мой отец. Мюнхен хорош для художник, также опасен.

– Опасен?

– У нас плохие… плохие… законы. Люди идут в тюрьму. Нельзя говорить что думаешь. Можно посмотреть ваши работы?

Филип трудился над совершенно новым узором из переплетенных, образующих сетку тел – полулюдей, полуживотных, полудраконов, полупризраков. Он рождал невозможные сочетания воинов и мартышек Глостерского канделябра, сатиров и русалок майолики, насекоможенщин Лалика и, более опосредованно, обнаженных женщин, которые лежали, улыбались и умирали на всех огромных картинах символистов. В рисунке, над которым он сейчас работал, смешались безжизненная марионетка и безжизненная женщина с картины Вебера; Филип слишком акцентировал груди, и пропорции получились некрасивые. Вольфганг засмеялся и потрогал грудь на картинке пальцем. Филип тоже засмеялся. Он сказал:

– Я видел в Англии марионеток вашего отца. Золушку. И другую пьесу, про женщину-автомат. «Песочный человек» или что-то вроде этого. Они оживают – и в то же время не оживают. Сверхъестественно.

– Сверх-естественно?

– Как привидения, духи или гномы. В каком-то смысле они живее нас.

Вольфганг улыбнулся. Он снова спросил:

– Я могу?

Взял у Филипа карандаш и принялся рисовать собственную решетку из тел – ухмыляющихся черных чертенят и женщин с крыльями летучих мышей.

– «Симплициссимус», – сказал он, но Филип не понял.

Они отправились в павильон Родена на площади Альма. Здесь было собрано большинство работ Родена – бронза, мрамор, алебастр. Стены были увешаны его рисунками. Над зрителями нависали горы плоти и мышц. Из грубого камня выглядывали тонкие застывшие черты женских лиц и снова прятались в камень. Энергия скульптур потрясала – они извивались, боролись, преследовали, спасались бегством, хватали, выли, сверлили пронзительным взглядом. Первым поползновением Филипа было – повернуться и бежать. Всего этого было слишком много. Все это так могуче, что уничтожит его, – как можно рисовать сеточки из человечков и лепить скромные кувшинчики перед лицом этого вихря искуснейшего творения? Но был и противоположный импульс. При виде такой красоты единственной возможной реакцией было желание самому что-то сотворить. Филип думал глазами и пальцами. Ему отчаянно нужно было провести руками по ляжкам и губам, пальцам ног и прядям резных волос, чтобы почувствовать, как они сделаны. Он бочком попятился в сторону от Уэллвудов и Кейнов. Ему нужно было остаться наедине со статуями. Бенедикт Фладд тоже украдкой отошел. Филип последовал за ним. Фладд остановился перед статуей женщины, сидящей на корточках, – она держалась за щиколотку и за грудь, выставляя любовно отделанное скульптором отверстие между ног. «Прямо-таки просит, чтобы ее потрогали», – сказал Фладд, отвечая невысказанным мыслям Филипа, и потрогал – провел пальцем меж половых губ, облапил грудь. Филип не последовал его примеру и огляделся, со страхом ожидая появления охраны или разгневанного автора.