Фридрих Горенштейн - Место

– Это твоя опасная теория! – крикнул Бруно.

– Настоящий троцкизм! – выкрикнула Ольга Николаевна.

– Я противник Троцкого, – сказал Платон, – вам это известно.

– Подлый троцкизм! – выкрикнул Моисей Бительмахер, который не обратил внимания на опровержение Платона и который на слово «Троцкий» реагировал как бык на красное, поскольку вел борьбу с троцкизмом с юношеских лет и ненависть к троцкизму пронес сквозь тюрьмы и лагеря.

– Термины, термины! – как бешеный выкрикнул в свою очередь Платон. – Мне слишком мало осталось жить (явная непоследовательность суждений, которую я отметил в этом сумбуре), мне успеть надо… Мне подавай надзирателя Хаткина и майора Двигубского, – и он стиснул до побеления свой кулачок карлика, – они меня на ж… сажали…

Резкое и грубое слово хлестануло среди шума и политических споров так, что на мгновение наступила тишина.

– И тебя, Бруно, – продолжал в тишине Платон, – тебя тоже сажали… Специальная площадка была для этого утрамбована. – Он помолчал, громко сопя, и вдруг озверел так, что пошел красными пятнами. – Политическим онанизмом балуетесь, – крикнул он, – вот за что я вас ненавижу! – И, сказав это, встал и вышел, хлопнув дверью.

– Какая мерзость, – поморщившись, сказала Ольга Николаевна, – он не Сталина ненавидит, он советскую власть ненавидит… Он, кажется, из поповичей и арестован чуть ли не в двадцать седьмом, когда редко арестовывали по наговору.

– Сейчас трудно определить, Ольга Николаевна, – сказал Бруно, – кто сидел справедливо, а кто несправедливо… Да и вряд ли стоит этим заниматься.

– Нет, стоит, уважаемый Бруно Теодорович, – резко поднялась на локте Ольга Николаевна, – очень даже стоит. Такие, как Щусев (значит, Платона фамилия Щусев, про себя понял я), такие хотят примазаться к нашей трагедии. Отец его, кажется, из крупных эсеровских лидеров. Только фамилия у отца, кажется, другая. – Ольга Николаевна затратила много сил на этот выкрик и после устало опустилась на подушку.

– Насчет отца-эсера мне неизвестно, – сказал Бруно, – но то, что он юношей в заключение попал, это точно… У него одного легкого нет, да и второе гниет…

– И все-таки я тебя, Бруно, не понимаю, – сказал Бительмахер, – не понимаю твоей привязанности.

– Да не то что привязанность, – сказал Бруно, – подружились в лагере… Такая дружба часто необычной бывает и самому непонятна, как любовь…

– Во всяком случае, я убеждена, – сказала Ольга Николаевна, – что от таких, как Щусев, нам, людям, невинно пострадавшим, надо всячески отмежевываться и особенно оберегать от его влияния молодежь. Я видела, как Гоша – кажется, я правильно запомнила ваше имя, – повернулась она ко мне, – я видела, как Гоша смотрит на него с интересом… Кстати, Бруно, познакомься, это сын бывшего комкора Цвибышева… Тоже из реабилитированных…

Так несколько поздновато я был наконец представлен.

– Фильмус, – сказал альбинос, протягивая мне свою большую ладонь.

– Скажите честно, – обернулась ко мне Ольга Николаевна, – ведь вам Щусев понравился? Вот так, по-комсомольски, не кривя душой…

Вопрос застал меня врасплох, я не успел сориентироваться в обстановке и, во-первых, еще недостаточно понимал, насколько нужны мне эти люди и в какой степени потому можно себе позволить кривить душой, а во-вторых, еще не понимал взаимоотношений… Чтоб получить время на обдумывание, я ответил нейтральной фразой:

– Я выбыл уже из комсомола по возрасту.

– А сколько же вам?

– Двадцать девять лет.

– Что вы говорите! – всплеснула руками Ольга Николаевна. – Не знаю, как ты, Моисей, и ты, Бруно, но я частенько попадаю впросак в смысле отсчета времени… Когда я была там, мне казалось, что это долго… А сейчас мне кажется, что мы там были совсем недолго… И вдруг встречаем наших начавших седеть детей… Гоша ведь совсем еще хорошо сохранился (прокомментирую ее замечание от себя: недоедание часто сохраняет в человеке за счет худобы моложавый вид), а Степан мой совсем седой (значит, у нее есть сын, понял я).

– Дочь моя моложе твоего Степана, – сказал Моисей, – и то у нее седые волосы… А когда я вижу моих внуков, то понимаю, какой я старик… Кстати, Лиля должна была уже прийти… Ко мне моя дочь из Ленинграда приехала, – обернулся Бительмахер к Фильмусу, – остановилась, правда, у родственников ее мужа, там квартира большая.

– Дело не в квартире, – сказала вдруг Ольга Николаевна, – просто твоя бывшая жена против того, чтобы Лиля заходила к тебе… Особенно с Зямкой… А между тем на что ей обижаться, она отказалась от тебя сразу же после твоего ареста. – И нечто вроде капризной ревности мелькнуло на землистом лице Ольги Николаевны, придав ей даже некую женственность.

– Ну, ты не права здесь, – поспешно сказал Бительмахер, – и не будем сейчас на эту тему… Лучше перекусим… У меня на кухне ведь картошка жарится, я соседку попросил последить… Ты лежи, Ольга, я сам… Бруно и вы, Гоша, давайте подвинем, пожалуйста, столик поближе к кровати.

Мы встали и подвинули.

– Ну вот, – сказал Бительмахер, – ты замечательно сможешь ужинать с нами не вставая. – И, неожиданно наклонившись, он чмокнул жену в землистую щеку.

Этот его поступок почему-то вызвал у меня тошноту, и я вновь особенно сильно ощутил запах мертвечины, к которому начал было привыкать. То, что эти два человека, старых, физически ветхих, могут относиться друг к другу как мужчина и женщина, невольно покоробило, мне кажется, не только меня, но даже их товарища Бруно Фильмуса. Он, кстати, менее других, может из-за грузности своей, имел лагерный вид, и на щеках его играло какое-то подобие здорового румянца.

Бительмахер вынул из полубуфета початую бутылку водки, подмигнул мне и вышел. Меня радовало, что разговор принял иной оборот и вопрос Ольги Николаевны относительно моей симпатии к Щусеву оказался как-то замят. Мне не хотелось о Щусеве говорить плохо, поскольку я побаивался, что Бруно может ему передать (я по-прежнему находился невольно в сфере бытовых интриг периода полного бесправия и борьбы за койко-место). Не знаю почему, Щусев не то чтоб действительно нравился мне, но я угадывал в нем какие-то родственные мне нотки определенных чувств, и мне не хотелось перечеркивать возможность сближения с этим человеком (а что он самолюбив, я сразу определил, опять же по-родственному, и не сомневался: узнай он о моем неодобрительном отзыве, такому сближению не бывать). Но с другой стороны, мне не хотелось портить отношений и с Ольгой Николаевной, явно Щусева ненавидевшей, и с Бительмахером, который был товарищем моего отца и нужен был мне в качестве свидетеля для соблюдения формальности по реабилитации. Поэтому я был рад, что этот вопрос был замят.