Эдвард Радзинский - «Друг мой, враг мой…»

Но остатки «буржуйской молодежи» стояли живой стеной у входа в гостиницу, не давая моим людям ворваться в помещение. Однако я был готов и к этому. Я с вечера ввел в гостиницу своих «коридорных». «Коридорные» выбросили из окон веревочные лестницы. И по ним представители «возмущенного народа» начали штурмовать здание – лезть на балкон. Под радостное улюлюканье «трудящихся» один из наших достиг балкона и сорвал лозунг. В это время ворвавшийся наконец в здание «возмущенный народ» принялся избивать отступивших в гостиницу «буржуйских сынков». «На закуску» появились верные Кобе партийцы во главе с тогдашним его сторонником секретарем райкома партии Рютиным. Они особенно поусердствовали в потасовке (точнее, избиении), «отстаивая по-мужски линию партии». Крепко досталось, невзирая на возраст, «ленинской гвардии». В довершение победы какой-то тип из нашего «народа» вышел на балкон и прокричал: «Да здравствует товарищ Сталин! Товарищ Моисей вывел евреев из Египта, вот так же товарищ Сталин выводит их из Политбюро».

Толпа гоготала и аплодировала. В ней уже были не только мои люди. К нам примкнул действительно простой народ.

Вновь раздалось столько лет не слышанное «Бей жидов!».

…Они все потом окажутся в одной братской могиле – и избитые в тот день отцы Октябрьского переворота Смилга и Преображенский и избивавший их Рютин. Всех их отправит пулей в бездонную могилу в Донском монастыре друг мой Коба.

Уезжая в Лондон, я пришел проститься. В кабинете Коба положил передо мною листок, напечатанный на машинке, – постановление Политбюро. Это было то, чего никак не ожидали недавние «кремлевские бояре». Знаменитых партийцев – Радека, Смилгу, Муралова, Преображенского – Коба выгнал из партии и отправил в ссылку к восторгу новой партийной массы. Да что они! В год десятилетия Октябрьского переворота вожди партии, члены Политбюро, отцы Октябрьского переворота Троцкий, Зиновьев и Каменев также лишились партийных билетов.

Коба преспокойно разделался со всеми отцами Октября. Вот так он отменил главный ленинский закон о неприкосновенности партийцев. Вчерашние вожди были ошарашены.

Но пытались острить. Главный шутник партии Радек, сдавая партбилет, сказал: «Один билет отняли, но два-то осталось». И показал два билета в театр. Другие острили горше: «Вернулась молодость: опять в ссылку, как при царе».

Не знали голубчики: то, что задумал мой беспощадный друг, не могло случиться с ними ни при каком царе!

Но я знал Кобу. И мне было жаль их. У этих партийных вождей и у Кобы были разные биографии. До тридцати семи лет вся его жизнь прошла в тюрьмах или в ссылках. Для него охранники, тюрьма, ссылка – это будничность, повседневность. Потому, к изумлению партийных говорунов, он так легко ссылал и сажал! Для моего друга это было возмездие. Все предреволюционные годы он им служил, чтобы они могли наслаждаться жизнью, с комфортом спорить в парижских кафе, пока он отбывал очередную ссылку. Теперь он давал им возможность прочувствовать его прежнюю жизнь. И еще… Коба хорошо читал отчеты Ягоды. Он знал, что за два десятилетия власть, почет, деньги, женщины совершенно преобразили вчерашних революционеров-идеалистов. Они «сильно подразложились». При царе тюрьма, ссылка казались им подвигом, теперь – ужасом.

Хотя эта тюрьма была совсем не та страшная тюрьма, которую вскоре создаст мой друг. Но и ее они не выдерживали – торопливо каялись, чтобы вернуть утерянное. И он их прощал… Пока.

Но новая незримая власть – родная моя Лубянка – отныне неустанно за ними следила.

Незадолго до моего очередного отъезда в Германию повсюду в Москве была развешена реклама фильма «Октябрь», снятого знаменитым режиссером Эйзенштейном.

Я пошел посмотреть. К моему изумлению, Эйзенштейн сумел снять фильм об Октябрьском перевороте, даже не упомянув отца переворота – Троцкого!

Прощаясь со мной, Коба поинтересовался:

– Говорят, ты ходил смотреть новое кино. Ну и как? – пристально глянул на меня.

Я не посмел пошутить.

– Мне понравилось.

– Я попросил посмотреть товарища Крупскую. Мы потом с ней долго беседовали… – (Как жаль, что я не слышал этой беседы!) – Товарищ Крупская горячо одобрила фильм. Но, главное, у нее появилась похвальная ленинская черта – она глядит в будущее. Она написала хорошую статью… – Он взял лежащую на столе «Правду» и медленно начал читать, с усмешкой поглядывая на меня: – «Чувствуется, что зародилось у нас и уже оформляется новое искусство. У этого искусства колоссальное будущее…»

Что ж, она оказалась права.

Я был на XV съезде партии. И, глядя на восторженное неистовство рукоплещущего зала, вспоминал жизнь моего друга, когда-то угрюмого неразговорчивого боевика, жалкого оборванца; вспоминал ледяную Курейку, собаку, лизавшую его тарелку… И то, как пропасть лет назад мы стояли на съезде партии и партийный зал вот так же неистово рукоплескал Троцкому. Теперь рукоплескали ему – Вождю.

Вождь Коба, выступая, сказал:

– Условие у нас одно: оппозиция должна отказаться от своих взглядов, открыто, честно и перед всем миром. Она должна передать нам свои ячейки, чтобы партия имела возможность распустить их без остатка. Либо так, либо пусть уходят из партии. А не уйдут – вышибем. – И все это спокойным, мирным голосом с приятным акцентом.

Яростный рев зала в ответ:

– Правильно! – И овация.

Роль кровожадных он передал другим. Вчерашний друг изгнанных из партии вождей, старый партиец, часто пьяненький Рыков отметил:

– Судя по обстановке, которую оппозиция пыталась создать, думаю, нельзя ручаться, что население тюрем не придется в ближайшее время увеличить…

Если бы он знал, как окажется прав! Всего через десяток лет ему самому придется увеличить это население. Но знал это пока только Коба. Он начал аплодировать первым. Тотчас – буря оваций! Это теперь закон: Коба начинает – зал подхватывает. Мой друг Коба. Истинный, единственный Вождь. Он не ошибся: у нас двух вождей не бывает.

После съезда я должен был уехать в Берлин. Но меня вызвал Коба:

– Ты не уезжаешь… Пока остаешься в стране.

В это время секретарь доложил:

– Пришел товарищ Бухарин.

В кабинете появился Бухарчик. Он вынул бутылку вина:

– Можно отпраздновать твою победу!

Коба нежно улыбнулся:

– Немного рано. Балаболка… – так Коба все чаще теперь называл Троцкого, – пока здесь. Ждет, что мы отправим его в ссылку, сами наденем на него желанный терновый венец. Нет, его ссылка у нас ничего нам не даст. Пока он внутри страны, у оппозиции есть вождь. Что будем с ним делать, Николай?

Бухарин молчал, вопросительно глядел на Кобу.