Владислав Бахревский - Сполошный колокол

В эти дни к Хованскому в стан прибыл из Пскова хлебный обоз. С промедлением, а прислал-таки староста Михаил Мошницын то, что потребовал от него Ордин-Нащокин.

Без подлости не обошлось.

Хлеб Мошницын собрал для отряда Ивана Сергушкина. Только вот охрану обозу дать забыл и не забыл послать на Снетную гору верного человека с известием: по такой-то дороге в такой-то час ждите десять телег, груженных мукой и пшеном.

Хованский от удивления головой качал. Хоть и ненавистен был ему Ордин-Нащокин, а нельзя не признать: ловок, полезен и предан. Написал Хованский похвальное слово о нем самому государю.

Была тьма, но Донат знал, что он жив. Если ты жив, надо жить. Во тьме? Тьма – для смерти. Для жизни – свет! Но как вернуть солнце и день? Сделать этого Донат не умел, и тогда он приказал себе: будь жив и жди!

Стоило сказать эти магические слова, как тьма ушла, и вместо нее явилось синее вечернее небо, и на нем большая красная звезда.

– Это я! – сказал Донат звезде. И она ему поверила.

Огненный палец чиркнул по небу, звезда упала в высокую июльскую траву, полежала, остыла, и вот из нее вышли и потянулись в землю, к сокам, корни. Звезда начала расти, бутон ее цветка созрел и должен был лопнуть. Он раскрылся утром. Тихо и нежно. Но родился не цветок. Родился Донат. Да, это был он. И он был прекрасен, и все знали это, и все любили его наперегонки.

Сначала он не понимал, за что его любят. И не понял, но он привык к любви.

И тогда…

И тогда лица людей стали расплываться, сплющиваться, налезать одно на другое. Это были уже не люди, это был ад. Донат догадался, куда он попал. Ему улыбались, а он видел клыки. На него глядели с нежностью, а он видел глаза, налитые кровью. Его обступил хоровод, но хоровод все сужал и сужал круги. И в улыбках уже не было любви, а только ненависть и злорадство. Все ближе, ближе. Он чувствовал горячее дыхание. Он догадался: его хотят разорвать на части.

И тогда Донат выхватил из ножен саблю и стал рубить морды. Он рубил их день, и другой, и третий, а конца им не было. Пробился на холм, с которого можно было оглядеться, и увидел, что погиб. Морды заполнили всю землю до самого неба со всех четырех сторон. Он понял: ему не одолеть их в одиночку, всех ведь не убьешь. И тогда руки опустились, и сабля выпала…

Он увидел вдруг, что ранен, что в груди его торчит пробка, которая закрывает страшную рану.

Неужели никто не придет на помощь?

И он увидал: на краю земли – Варя. Она идет к нему, но так медленно. Ей не успеть. И она плачет.

«Боже мой! – воскликнул Донат. – Я мучаю лучших и любимейших людей. Как стыдно!»

И он вцепился в пробку, затыкающую грудь, и вырвал ее. Черная кровь хлынула из груди, будто из бочки ударила струя вина.

«Вот и все», – сказал он себе и всем.

Но тут явился Гаврила. Он вырвал у Доната из рук пробку, закрыл рану и ударил его по щекам, приводя в чувство.

Донат открыл глаза.

У постели сидел Гаврила.

– Спасибо, – сказал ему Донат и заснул без сновидений.

С этого дня Донат пошел на поправку.

Когда силы начали возвращаться и качающийся мир стал прочен, Донат узнал о переменах, случившихся во Пскове.

Донат лежал у Гаврилы в доме. За ним ухаживала Варя и сам Гаврила. Он так часто был дома, что Донат в конце концов не выдержал и спросил Варю:

– Почему Гаврила больше бывает дома, чем во Всегородней избе? Он охладел к делам?

– Гаврила больше не староста, – ответила Варя.

– Как так?! – Донат сел на постели. И вдруг обрадовался: – У меня не кружится голова… Но что ты сказала?

– Гаврилу отстранили от дел. И Томилу Слепого. Теперь во Всегородней избе старостой сидит Михайло Русинов.

– Дворянин?

– Дворянин.

– Почему же Хованский не в городе?

– Хованского пока нет, но в городе с почетом встречен и живет на подворье Печорского монастыря царский посланник – коломенский епископ Рафаил.

– Подожди! – остановил сестру Донат. – Давай по порядку.

– Отдохни. Гаврила тебе лучше расскажет.

Донат лег.

– И вправду устал…

Опять сел.

– Но почему вы с Гаврилой в городе? Надо бежать!

– Гаврила о том и слышать не хочет.

– А ты?

– Как он, так и я, – сказала Варя, уходя к печи.

Погубила Гаврилу и его товарищей грамота в Литву.

Долго молчал, сидя во Всегородней избе, Михайло Русинов. Но стоило Гавриле только раз не получить от народа одобрения, как Михайло заговорил, и все молчальники тоже.

Как ни пекся о народе Гаврила, недовольных было много. Трудно в осаде жить. У торговцев убытки, ремесленникам работу некому продать. А главное – скот. Без выгона скот чах. Пришлось порезать коров! Летом. Мясо портится. Жара. На жаре большой кусок в горло не лезет. А шептуны тут как тут. Царь прощение всем обещает, коли одних только заводчиков выдать. Кто шептуну в глаза плюнет, а кто и задумается.

После еще одной неудачной попытки сбить Хованского со Снетной горы собрал Михайло Русинов людей на Троицкой площади и обвинил Гаврилу в том, что на Литву он глядит, под Литву собирается отдать Псков. Народ и крикнул – быть старостой отныне не Гавриле, а Михайле.

Устали воевать люди. Устали на своем стоять. Зима ведь на носу. Дрова готовить надо, сена накосить, хлебом запастись… Стрельцы бы и поддержали Гаврилу, а стрельчихи – нет. Пусть муж три рубля получает, да лучше с трехрублевым муженьком жить, чем вдовствовать.

Двадцатого августа в Соборной церкви целовали у Рафаила крест старосты, выборные всех чинов люди, дворяне, казаки, подьячие, стрельцы Старого приказа и духовенство.

Во всех винах целовавшие крест виновными себя признали, кроме статьи о том, где псковичей называли изменщиками за то, что писали королю литовскому изменный лист.

Рафаил готов был послать в Москву гонца с радостной вестью, что начальные люди уже на стороне государя. Князя Федора Федоровича Волконского на свободу отпустили. Князь в тот же час и выехал из города без промедления, и правильно сделал, потому что на Рыбницких воротах снова бил сполошный колокол и народ собрался на площади.

Томила Слепой со своими людьми потребовал Михаила Русинова и его товарищей на дщан и спросил его, зачем он и начальные люди целовали крест, признавая вину по статьям, где говорилось, что псковичи пытали шведа Нумменса, ограбили двор гостя Федора Емельянова, побили в уезде и в городе многих дворян, детей боярских, их жен и детей?

Псковичи сообразили, что, принявши на себя вину по этим статьям, они могут быть судимы жестоко, и закричали:

– Пусть целуют крест по этим статьям те, кто немчина пытал, кто Федора грабил, кто в уезды ездил и кто дворян казнил. Мы – ни при чем!

Донат в этот день в первый раз после болезни решился пройтись по городу. Ноги сами привели его к дому Пани. Дома не было. Сгорел дотла. И Донат обрадовался. В пожаре он углядел символ: старая, двуликая, бездумная жизнь его выжжена огнем. Нужно жить по-другому, как люди живут.