Владислав Бахревский - Тишайший (сборник)

– Это я.

– Донат?

Другая бы рассердилась, но Пани знала: войти в дом через окно иногда удобнее, чем войти в него через дверь.

Пани совершенно оправилась от болезни. А когда она узнала, что Донат сидит в одной келье со старостой Гаврилой и что они дружны, она принесла в спальню теплую воду и вымыла Донату ноги. Она признала в нем своего повелителя.

Ах, этот мальчик! Мальчик, убивший пана Гулыгу и всех его людей. Мальчик, выкравший из тюрьмы свою мать, сестер и тетку. Мальчик, которого сторожат запоры и стрельцы и который проводит ночь в объятиях любимой!

– Ты здесь, а твой друг в темнице? – спросила она.

– Нет. Он тоже в городе. И, мне кажется, я знаю, где он.

Пани не любила задавать лишние вопросы, а Донат не всегда отвечал на молчаливое любопытство.

Гаврила Демидов, правитель восставшего Пскова, затаясь, подсматривал в окна собственного дома. Дом был полон женщин – сестер Доната, но видел Гаврила только одну – Варю. Он знал, как стыдно подглядывать, но ничего поделать с собою не мог.

Она ухаживала за всеми за столом. Она уложила всех спать. Потом в одиночестве молилась, освещенная золотистыми огнями лампад. И наконец, сидела у темного окна и глядела в ночь.

Что она хотела увидеть?

Кого она распахнутыми настежь огромными глазами хотела вызвать из тьмы?

Гаврила, одурев от счастья – ведь он любил! – ткнулся лицом в оконце и поцеловал его.

Варя вздрогнула.

Ей померещилось лицо в окне. Не испугалась. Прильнула к слюдяным чешуйкам и, загородив лицо от света ладонями, смотрела на улицу. Гаврила, прислонясь спиной к бревнам, стоял в простенке, боясь пошевелиться, боясь дышать.

Как ему хотелось взять эту девушку на руки! Снять с нее заботы о старых и малых, уложить в постель, укрыть, как маленькую, одеялом до подбородка. И потом взлететь над нею доброй птицей и, крыльями покачивая плавно, охранять ее покой и сон.

Пани разбудила Доната.

– Тебе пора, – она засмеялась, – в тюрьму.

Он тоже засмеялся, легко вскочил с постели, оделся. Пани принесла ему завтрак. Он поел, набил карманы сладостями. Поцеловал Пани. И вдруг замешкался, выбирая между дверью и окном.

Пани опять засмеялась:

– Ступай в дверь – на улице темно.

Донату тоже было весело.

– Кто знает, не следят ли за нашими дверями. Давай веревку.

Когда он оседлал подоконник и в последний раз поцеловал Пани, чтобы через мгновение спуститься с небес на землю грешную, она ему сказала:

– А ты знаешь, Ордин-Нащокин велел сказать, что помнит тебя.

– Он в городе?

– Не знаю, где он, но весточка была.

– Ах, Пани, ну их всех!

И Донат беззаботно скрылся за окном.

Гаврила спал. Донату хотелось растолкать его, расспросить, был ли он дома, как там живется и старушкам, и сестричкам. Но Гаврила спал сладко, улыбался во сне. Такого счастливого сна Донат не посмел потревожить.

Брезжил рассвет.

Донат глядел на Гаврилу с любопытством, с удивлением, с восторгом, словно это был не псковский хлебник, а сказочный богатырь.

Он бы в том себе не признался, но ему хотелось быть таким, как Гаврила. Что ни слово – правда, что ни жест – сила. Добрая сила правды!

«А почему бы мне не быть таким?» – все-таки спросил себя Донат.

И ему сразу показалось, будто он равный Гавриле.

Да, он играл с поляками в поляка. Но не было выбора. Или с ними, или смерть. Смог бы Гаврила один выйти на семерых и победить?

Да, он заигрывал с Ординым-Нащокиным. Но через дела Ордина-Нащокина он собирался послужить государю, которому присягал на верность. Ведь во Пскове говорят, что государь – городу не противник, козни строят бояре. Значит…

Значит, если он, Донат, верой и правдой послужит Пскову, его простым людям, коих дядюшка Федор оставил без хлеба, то этим он послужит государю, справедливости и заодно смоет позор со своего имени. Запятнал хорошее имя купчина Емельянов!

– Как все просто! – сказал вслух Донат и будто камень с души сбросил.

Тут же в награду пожаловал к нему сон. Снились знамена, поле, боевой конь. Но Пани тоже приснилась.

Весь город пришел к тюрьме.

Гаврилу вынесли из кельи на руках и понесли к Всегородней избе. Здесь ему сказали:

– Велим тебе быть старостой, как прежде.

Гаврила поклонился народу. И когда он разогнул спину, все увидали: перед ними – власть.

– Приказываю взять под стражу смотрителя тюрьмы. Вчера я был в городе за малую взятку. А коли ему будут большие посулы? Он и лютого врага отпустит. Кого поставим вместо прежнего смотрителя?

– Прокофия Козу! – сказал Никита Сорокоум, и все согласились с ним.

– Это что же, я своего друга Доната буду стеречь? – возмутился пятидесятник.

– Коли виновен будет перед городом и народом, отца родного под замком держать будешь, – сурово сказал Гаврила. – А Доната велю отпустить. Это он, Донат, спас город от беды.

И рассказал Гаврила народу о том, как убил Донат заговорщиков, сохранив царскую казну. Вспомнил Гаврила и про Афросинью с Мироном. Привели их к Всегородней избе, усадили в розвальни и велели уезжать из города.

– Не хочу я с матушкой ехать! – вдруг воспротивился Мирон. – Она с батюшкой помыкает мною. Смилуйтесь, оставьте меня во Пскове. Любую службу готов нести.

Народ развеселился.

– А какую ты нам службу хочешь служить? – спросил его Гаврила.

– В пушкари бы мне! – простонал Мирон в тоске.

– Это почему же в пушкари тебе захотелось?

Мирон удивился вопросу:

– Пушки – они ж бахают!

Был народ в то утро добр. Афросинью отпустили, Мирона поверстали в пушкари. Доната из тюрьмы вывели и привели к воеводе Львову.

– Награди-ка ты, воевода, Доната за его великую службу царю нашему.

И воевода, услыхав рассказ про ночную схватку и про то, как спасена была царская казна, написал государю при всех челобитную, прося поверстать Доната из десятников в пятидесятники.

«Четыре рубля в год!» – усмехнулся про себя Донат.

В тот счастливый день пришла во Псков черная весть – Новгород сдался князю Хованскому.

Вот уже два часа стоял у Власьевских ворот царский гонец Андрей Сонин, а с ним новгородцы.

Воротники посмотрели у них грамоты, но в город не пустили. Наоборот, затворили ворота и послали во Всегороднюю избу за старостами. Ударил сполошный колокол. Голос его был надрывен и яростен.

У Андрея Сонина затряслись щеки. И ничего он с собой поделать не мог. Щеки ни на какие уговоры не поддавались. «Ну, снимут голову и снимут! Что ж делать? Царскую службу сполнять нужно до конца», – шептал сам себе Сонин, готовый ко всему.

А щеки тряслись. Пришлось руками их попридержать.

Во Всегородней же избе в тот миг тоже было шатко: того и гляди, пол провалится. Задумались. Тяжко. И те, кто мятеж заводили, и те, кто мятежу противились.