Владислав Бахревский - Тишайший (сборник)

Лазорев к старушке поспешил, вокруг бедной – толпа.

– Готова! – сказал кто-то.

– Отмучилась.

Поручик сдернул с головы шапку и пешком пошел к приказу, о своей матери раздумался. О слетевшем с коня молодце и не вспомнил.

Между тем Семен Лукьянович Стрешнев уже стучался в дверь приказной палаты Морозова.

– Вот и Лазорев наконец! – суровея, сказал Назарий Чистый, собираясь выговорить беспечному солдату, а строгость-то пришлось растопить в улыбке: – Здравствуй, боярин Семен Лукьянович!

Семен Лукьянович и сам опешил, увидав столько людей.

Бояре раскланялись.

– Всё в хлопотах? – спросил Стрешнев, здороваясь с Чистым и Кондыревым.

– В хлопотах, – ответил Борис Иванович. – Отпускаю Кондырева войско собирать.

– Вот мы сейчас у Федора Ивановича и говорили: старается, мол, Борис Иванович. Сил не щадя, служит великому государю. Федор Иванович одобряет тебя, ближний боярин.

– Рады слышать. – Борис Иванович слегка поклонился.

– А я чего приехал… – как бы спохватился Стрешнев. – Пожаловаться на твоих драгун.

– Чего они натворили?

– Да Михаил Никитич, старший сын Одоевского, бабку конем сшиб, а твой драгун саблю выхватил да и за князем.

Наступила тяжелая пауза. Стрешнев улыбнулся:

– Слава Богу, худого не случилось. Князь Михаил драться не стал, а драгун хлестнул лошадь княжича да и был таков. Упал, правда, Михаил Никитич, но ведь молодой, да и упал-то в снег.

– Я найду и накажу драгуна, – сказал Морозов.

– Накажи его, накажи! А то ишь – на князя руку поднял!

Тут дверь палаты опять распахнулась, и вошел Лазорев. Семен Лукьянович вскинул бровки, а глаза тотчас и прикрыл мохнатыми, черными, как у сестры-покойницы, ресницами.

– Смилуйтесь, государи мои, – сказал Лазорев, отвешивая один общий поклон. – На пожаре был, вот и припоздал.

– Много ли сгорело? – спросил Борис Иванович.

– Три доски в потолке сменяет хозяин, всего и убытку.

– Знаешь, зачем я тебя позвал?

– Пошлешь службу служить, а какую – мне все едино.

– Вот и славно, что любая служба тебе по плечу. Поедешь с Кондыревым в Воронеж. А в Воронеже управишься – будет тебе еще одна дорога. Какая – про то тебе думный дьяк скажет. С Богом!

Назарий Чистый, Кондырев и Лазорев откланялись и вышли.

– Не этот ли драгун обидел князя Михаила? – спросил Борис Иванович, уставясь пронзительно на Стрешнева.

– Этот… высокий, а тот пониже был и пошире и на лицо другой.

– Обязательно разыщу обидчика, – пообещал Морозов, ласково улыбаясь Семену Лукьяновичу.

Едва за боярином затворилась дверь, Борис Иванович опять позвал к себе Лазорева:

– Сказали тебе, куда твоя дорога?

– Сказали. В Царьград.

– Сначала доберешься до Кафы, в Царьград поедешь вместе с послом Телепневым. Подружись с Тимошкой Анкудиновым, заманивай его, прельщая всячески, в Москву. А не согласится, так и прибей, не жалко смутьяна. – Морозов говорил это как бы между прочим, разглядывая огонек на своем перстне. – Деньги тебе дадут. А вот и от меня. – Борис Иванович достал из ларца тяжелый мешочек. – Удачи тебе, драгун Андрей! А саблей-то поменьше помахивай.

«По имени знает! – удивился Лазорев. – Все знает».

Поручик Андрей Лазорев лежал в кромешной тьме, и тьма была горячей. «Ранили меня, что ли?» – подумал Андрей и стал вспоминать, где же это его теперь могли ранить: ни войны теперь не было, ни свалки, князь драться не снизошел… «Ах, это в детстве, в Смоленске, когда взорвался порох и когда меня кинуло на смородиновые кусты. Кабы не эти кусты, могло и расшибить».

И тут он почувствовал, что к нему идут. Он все еще не видел, кто пришел к нему, но узнал прикосновение женских рук, словно бы со лба стерли испарину.

– Мама, ты? – спросил Андрей и понял, что это другая женщина.

Он лежал с закрытыми глазами и не видел ее, но знал: Она прекрасна и величава, как небо, как земля, как Волга.

– Матушка! – удивился Андрей. – Неужто у Тебя, у Великой, и на меня хватило сердца? Матушка, пожалей меня, за море иду. Да уж не навеки ли? Уж не попрощаться ли со мной пришла?

Строгие глаза поглядели ему в самое сердце.

– Прости неразумного.

Андрей хотел припасть к Матушке и нашел себя сидящим.

Сквозь окошко белела зима, в избе – печь. Он встал. Поскребывая ногтями грудь, прошлепал босиком к двери, где на лавке стояло ведро с ледяной корочкой. За ночь корочка растаяла, но вода нагреться не успела: заломило зубы.

– Хорошо! – сказал Андрей и пошел к печи раздуть угли.

Андрей натянул штаны и сапоги и опять завалился на постель.

«Что же это за Матушка пригрезилась? Ладно бы родная. Все к старушке съездить недосуг… Так ведь и не Богородица. Нимба над головой не было, да и лица-то не видно было. Может, сама Русь-матушка приходила ободрить? Молодой ведь, а дело вон какое ждет нешутейное».

– А сколько же мне будет-то? – стал подсчитывать Андрей. – Смоленск горел в тридцать четвертом, в осадные дни, в приход польского короля. Тогда чуть и не расшибло взрывом, а было в те поры, мать говорила, десять лет с годом. А теперь – сорок шестой. Это сколько же годков-то мне? – испугался Андрей. – Сорок шестой отнять одиннадцать… Тридцать пять?..

Принялся в испуге загибать пальцы – и был спасен. Получилось двадцать три.

«А какая же она, Туретчина?» – спросил себя Андрей, закрыл глаза, затаился, чтоб «углядеть» внутренним взором будущее. Померещился турок в красной феске, в красных шароварах, в каждой руке по ятагану, и усы ятаганами, только черные как смоль.

«А ну тебя!» – сказал Андрей турку, встал, надел кафтан, шубу, шапку, выбил ногой дверь, но вернулся к печи, набросал в огонь дров и тогда только вышел во двор.

Он жил в доме братьев-пирожников. Братья куда-то сгинули, а с ними и Саввушка.

«Чтоб изба не промерзла, поживу-ка я тут, – решил Лазорев, заглянув однажды в брошенный дом. – Авось и хозяев дождусь. На богомолье, видно, ушли».

Братьев Лазорев не дождался, предстояло дому осиротеть.

Четвертушка ущербного месяца висела в ясном синем небе, но куда ниже белых столбов дыма.

Снег под ногами повизгивал, словно шел Андрей по живому.

– А ведь сегодня Дарья – грязные проруби? – удивился Лазорев свирепому натиску мороза.

Снег едва прикрывал землю, днем было совсем тепло, а по ночам жарили морозы. Андрей подышал в рукавицу, потрогал рукой лицо: всюду ли чует.

Он брел наугад – последний день в Москве. Потом решил выйти на реку, берегом дойти до Кремля.

На реке прорубали замерзшие за ночь проруби. Лед звенел, река пусто ухала, словно подо льдом вместо воды – пропасти.

Позванивали ведра, покачиваясь, шли в гору женщины с коромыслами. Светало. Небо поднялось от земли и стояло на дымах, как на столбах.