Владислав Бахревский - Тишайший (сборник)

– Ты чей сам-то? – спросил Лукавый, на глаз оценивая непрошеного едока: и не расстрига будто бы, и не забулдыга, мальчишку, видно, поймал, но не поколотил. И не шумит.

– Нижегородский я, – ответил Аввакум.

– Да то, что нижегородский, я и по разговору твоему знаю. Откеда, спрашиваю, и далеко ли путь держишь?

– В Москву иду, – сказал Аввакум. – Воевода меня облаял да и прогнал вон.

– А где же твоя попадья?

– В деревне тут. Девчонку родила.

– Вон что!

Свирепого вида мужик, возле которого сел воришка, – видно, «дядька Пирожник», – поглядел на Аввакума и улыбнулся. На единый миг сошла с его лица дикая угрюмость, на единый миг, но Аввакум уже поверил в этого человека – добрая душа.

– С Богом! – сказал Лукавый и первым потянулся за лучшим куском рыбы, за тем, что возле головы.

Свирепый мужик стукнул Лукавого по запястью и жестом пригласил к еде стариков и Аввакума.

– Страсть какой справедливый! – ничуть не обиделся Лукавый. – Ты не гляди, что он сердит, на его месте всякий бы осердился. Ему язык отрезали в Москве. Так-то! Мальчонка рассказывал.

– Куда же вы все идете? – спросил Аввакум.

– А кто куда. Сам я – потеплеет – на московские базары подамся, старички в скиты вязникские идут, а Саввушка со своим молчуном, наоборот, из Вязников. Безъязыкий брата ищет. У того тоже язык отрезали, а он в отместку солдата царского зарезал и убежал. А куда – не сказался. В какой-то неведомой пустыне грехи отмаливает.

– Мы теперь в Корелы пойдем, – напомнил Аввакуму мальчик.

– Далекая дорога! – посочувствовал Аввакум.

– Это если каждый день идти – далеко. А мы, где понравится, поживем, а откуда погонят – не задержимся.

– А ты кем братьям доводишься?

– Был никем, а теперь я младший брат.

– Ну какой же ты брат? – удивился Лукавый. – Ты евонный язык, только с ногами.

– Я младший брат.

– Вот и скажи, как твоих братьев зовут. Его как зовут?

– Как зовут – не знаю. Пирожники они.

– А говоришь – брат.

– Брат! – крикнул Саввушка.

– Верно ты говоришь, – сказал Аввакум. – Ваше братство Божьим промыслом скреплено. Ты ведь не от богатства взял часть, а взял часть беды. Ты истинный брат этого несчастного человека.

Бывший пирожник просиял Аввакуму глазами, прижал к груди Саввушку, погладил его по щеке.

– Зовут тебя как, отрок?

– Саввушкой меня зовут.

– Я помолюсь за тебя.

Где-то в городе раздались крики, вопли, бахнула пищаль. Аввакум вскочил на ноги.

– Сиди, – сказал ему Лукавый. – Во Владимире теперь пальба не в удивление. Небось или соляную лавку ограбили, или дворовые какого-нибудь боярина посадских людей бьют.

– Ох эти воеводы да бояре! – запричитали вдруг сидевшие молча старички. – Царь пожалует народ, а они царскую милость себе же в выгоду и обернут.

– Царь земли в посад вернул, – объяснил Лукавый, – а бояре, особенно Мороз, чтоб внакладе не остаться, на соль и подыми цену. А еда без соли – что праздник без вина да без меду.

Подошли к Лукавому трое мальчишек, один платок, расшитый жемчугом, подал, другой тугой мешочек с деньгами, третий медную пуговицу. Первых двух Лукавый за еду посадил, третьему дал пинка.

– Спасибо, – сказал Аввакум, отирая руки о сапоги. – Вкусный был осетр.

– Хорош, ничего не скажешь, – согласились старички. – У купчихи одной ради праздничка позаимствовали.

– Погоди, – пообещал Лукавый, – поминать еще будешь этого осетра. Не имея соли, рыбу ловить все равно что сено в дождь сушить. Вся Россия без рыбы насидится.

– Спасибо! – еще раз сказал Аввакум, поднялся, положил оставшийся от трапезы кусок хлеба да соль в котомку. – Эх, с вами бы Богу в церквах помолиться, поглядеть Русь-матушку.

– Дак чего ж! Пошли.

– Моя стезя другая. – Аввакум покрестился на кресты Успенского собора. – Саввушка, а давай-ка с тобой крестами поменяемся нательными.

Саввушка вскочил на ноги, заморгал:

– Я бы поменялся, да крестик мой от матушки.

– От матушки береги. Как зовут матушку? И за нее помолюсь.

– Агриппиной зовут.

– За Агриппину помолюсь, хорошее имя. – Осенил Саввушку крестным знамением и повернулся к Лукавому: – А теперь тебя посовестить хочу. Что же ты, сукин сын, неразумных деток воровству учишь?

Лукавый засмеялся:

– Я думал, поп, ты нашего поля ягода, а коли не нашего, так трусоват.

Лукавый вытащил из голенища нож. Да себе же на беду. Сапог Аввакума вдавил руку татя в землю. В следующий миг, поднятый за шиворот, Лукавый стоял над кручей. Удар сапога в зад – и Лукавый полетел, кувыркаясь и пролетывая, как мешок с сеном.

Не оглядываясь, Аввакум пошел из города, к Марковне да к своим кровиночкам.

На той же неделе окрестил он свою девочку и дал ей имя Агриппина.

Последняя ночевка перед Москвой пришлась верстах в десяти от Земляного вала. Поднялись чуть свет. Купцы, к которым пристал Аввакум со своим семейством, спешили попасть еще поутру на торг. Аввакум нетерпеливо тянул шею, лошаденка попалась лохматенькая, закрывала обзор, а попу не терпелось углядеть купола Москвы. Серый полог неба скрывал даль, и Аввакум успокаивался, поглядывал на дремлющую Марковну, на спящих детишек своих. Телега на выбоинах покачивалась, поскрипывала. И Аввакум принимался вдруг думать о колымаге жизни, сердце у него екало: последние деньги отдал за проезд. Без единого гроша ехал поп-изгой в стольный град.

Сколько о деньгах ни думай, в кошельке не вырастет. Аввакум задремал, и вдруг холодное небо словно бы пыхнуло светоярым пламенем, как от молнии, да и раскололось: «Б-о-о-м!»

– Колокола! – закричал Аввакум, разом просыпаясь, сдергивая с головы шапку и забывая обо всем на свете. – Москва звонит!

Обоз остановился. Возницы вылезали из телег, снимали шапки, крестились.

Небо все еще было смурым, но звон, как златопенное море, вздымался над землей, и небеса не могли не отозваться на эту радость человеческую. Небеса порозовели, края облаков обожгло, тотчас загорелись в далекой дали кресты, и купола, и белые стены.

– Москва! – прошептал Аввакум. – Марковна, ты погляди – Москва. Как звонит! Всей земле пробуждение.

Подводы опять качнулись, заскрипели, лошади, почуяв отдых, прибавили шагу.

Отзвонив, отбив истово поклоны, Москва, хорошенько не проснувшись, кинулась жить не тужить. Стати соколиной, а возня под куполами золотыми великими суматошная, воробьиная.

– Родная, – сказал Аввакум Марковне. – Коли ты русский, хоть на Иртыше тебя роди, хоть на Дону или в Тотьме, а все равно здесь она, наша родина.

Базары спросонья поеживались, притоптывали, лоточники, позевав, пробовали голос, воры почесывались, приглядывались, покупатели приценивались. Все пока без страсти, с дремотцой… Эх! Раскати колесо! Пошло, пошло, только спицы засверкали, а вот уж и спиц в колесе не видать. Покатилась пролетка столичной жизни своим чередом.