Ференц Мора - Золотой саркофаг

– Хочешь, скажу, что ты сейчас подумал? – Что за спиной все зовут моего отца пастухом! Ведь это пришло тебе в голову, правда?

– Нет, нобилиссима. Почему же?

– Да потому, что все так его называют. И ты, как только освоишься немного при дворе, тоже будешь.

Юноша отрицательно покачал головой, но девушка, махнув рукой, продолжала:

– Что до меня, ты можешь звать его пастухом: я не сержусь на это. Бабушка до сих пор каждое утро приносит голубку в жертву Весте за то, что ее сын-пастушок стал вдруг божественным государем. Сказать тебе?.. Я ведь и сама чувствую, что во мне – кровь пастуха, а не бога. Я чувствовала бы себя очень счастливой, если б меня отпустили в деревню к бабушке – сажать наседок на яйца, копаться в огороде, кормить теленка, отгонять коршунов – делать все-все, что делает бабушка.

Согнувшись и придерживая покрывало у колен, она засеменила по балкону.

– Шиу-шш-у-у ты, проклятый, кши-и-и!

Потом выпрямилась и, вскинув голову, промолвила:

– Наболтала я тебе, Квинтипор, всяких глупостей… Это все из-за мычания коров, из-за луны. Ну ладно! Теперь говори ты! Так что же ты пришел сообщить?

– Я уже доложил, нобилиссима. Скоро приедет твой отец.

– Доложил, говоришь? А я не слышала. Но, знаешь, это для меня не новость. Вчера я получила от отца письмо и еще кое-что. Показать?

И она куда-то исчезла. У Квинтипора голова закружилась. Он крепко взялся за перила. Эти нобилиссимы все такие взбалмошные?! Вот афинские девушки, с которыми он осматривал Пирей, – те совсем другие. Да и коринфская поэтесса, вместе с которой он украсил венком статую Афродиты, снимающей сандалию, тоже не такая. Но никто из них не сравнится с нобилиссимой по красоте. Балкон вдруг качнулся и куда-то поплыл, юноша, тряхнув головой, зажмурился. И сразу возникло изумительно белое плечо нобилиссимы с огненно-красными пятнами от пальцев перса. Этот перс еще отвратительнее, чем тот… с лошадиной головой. Мимо пронеслась летучая мышь, едва не задев его лба. Квинтипор открыл глаза. В тумане медленно кружились здания, рощи, остроконечная вершина Сильпия с серебряным диском луны вверху.

Очнулся он от мелодичного звона. К нему приближалась нобилиссима, грациозно пританцовывая, в одеянии необычного покроя. Золотисто-желтый шелк струился длинными складками. На голове – серебристый тюрбан; жемчужное ожерелье с золотыми бусинками спускалось к слабо завязанному фиолетовому поясу, усеянному драгоценными камнями; на руках и ногах – золотые запястья с крошечными колокольчиками.

Квинтипор смотрел как зачарованный. Девушка горделиво повернула голову.

– Что ж ты не молишься, раб? Варанес с Максентием уверяют, что, когда я в этой палле, на меня можно только молиться. Этот наряд принадлежал, наверное, какой-нибудь еврейской царице: отец получил его от правителя Иудеи. Для жены, конечно… но прислал мне, чтобы я нарядилась к его приезду. А для кого мне наряжаться? Скажи, Квинтипор, для кого мне быть красивой?!

И она кокетливо прошлась перед ним, звеня подвесками.

– Да, нобилиссима… в мире нет достойного твоей красоты, кроме тебя самой! – взволнованно пролепетал юноша.

– О-о! У тебя настоящий дар! Как ты быстро входишь в роль!.. Кто знает, может быть, точно такими же словами льстили и той, для кого шилась эта палла! И возможно – это была моя мать. Отец говорит, что почти не помнит ее, и я ему верю: ведь тогда он был только легатом. А вот Трулла – моя няня – клянется Гекатой [51]… она у меня старенькая, наверно, ровесница самой Гекате, но лепешки печет – объедение! Погоди, я как-нибудь угощу тебя… Ой, я ведь что-то хотела сказать? Скорей, Квинтипор! Ты обязан угадывать мои мысли… угадал стихи, которые были тогда у меня на уме… Выручай опять!

– Ты хотела рассказать о своей матери, нобилиссима.

– Да, да! Верно!.. Мне не было и года, когда отец ее бросил, и она умерла. Трулла говорит, что она была, кажется, еврейская царевна. А ты не заметил, Квинтипор? Глаза-то у меня еврейские! Все видят, а что у меня в душе, через них не разглядишь.

Квинтипору глаза нобилиссимы все время казались черными. Сейчас, широко раскрытые, но невидящие, устремленные к луне, свет которой дробился в них серебристыми искорками, они стали совершенно синими.

– Глаза твои цвета спелого винограда, нобилиссима!

Девушка не слышала. С неизъяснимой скорбью на лице, с дрожащими, чуть приоткрытыми губами она протянула руки к луне. Юноше стало жутко.

– Нобилиссима! – испуганно окликнул он.

В коридоре послышались шаги. Невольник-египтянин с бритой головой внес на балкон серебряный канделябр с тремя ковчегообразными светильниками, в которых ярко пылало душистое масло. Семенившая следом за рабом быстроглазая, как ящерица, старушка несла перед собой черную шкатулку.

– Посмотри, Нилла, что прислал тебе принцепс!.. Раскрыть, моя пташка?

Она поставила шкатулку на стол, подошла к девушке и стала гладить ей лицо, плечи, целовать руки.

– Опять нашла на тебя эта порча, голубка моя! И старой няньке-то своей не отвечаешь?.. Сейчас мы их, проклятых духов, обратно на луну загоним.

Мелкими шажками старуха вышла и тут же вернулась с дымящейся курильницей на бронзовой цепочке. Окуривая девушку со всех сторон, она стала бормотать непонятные заклинания.

Нобилиссима встрепенулась, но, словно еще не придя в себя, бессильно уронив руки, спросила:

– Это ты, Трулла? Что тебе?

– Говорю, принцепс подарочек прислал. Хочешь взглянуть?

Титанилла раздраженно передернула плечами:

– Не надо! Уходите! Только оставьте свет!

Квинтипор тоже направился к выходу.

– Нет! Тебя я не отпускала! Подай шкатулку. Сумеешь открыть?

– Она не заперта, – ответил магистр, но, приподняв крышку, выпустил шкатулку: из нее выпала окровавленная кисть человеческой руки.

Девушка подскочила к зашатавшемуся юноше и, вцепившись ему в волосы, изумленно воскликнула:

– Какие у тебя мягкие волосы! Мягче моих! Ну, попробуй сам!.. Что с тобой, Квинтипор?!

Магистр с ужасом показал на пол:

– Вон там… посмотри, нобилиссима…

– Вижу! – Она оттолкнула кисть в сторону носком золотой сандалии. – Этот болван отрубил-таки руку своему цирюльнику. Хорошо еще, что я не про голову сказала. Ты испугался?! А говорил, что способен поступить, как Варанес!.. Можешь идти, Квинтипор!

Юноша преклонил колено и быстро ушел, не пятясь, как полагалось, а лицом к двери.

Содрогаясь всем телом, он опрометью кинулся вниз по лестнице, освещенной хрустальным светильником. Внизу навстречу ему из-за колонны вышла нобилиссима: на лице и в глазах ее играла спокойная улыбка.

– Взгляни на эту гемму.

На гладко отшлифованном аметисте прекрасная юная нимфа давала грудь безобразному старому сатиру. Поражала тонкость гравировки, исполненной на таком небольшом камне. Мастер, несомненно, работал новейшим способом, пользуясь лупой – стеклянным шариком, наполненным водой.