Ференц Мора - Золотой саркофаг

Он нашел императрицу одну, с заплаканными глазами.

– Что такое, Приска? – нежно ее обнимая, спросил он. – Опять кошмары?

Августа была не в силах ответить и только подала ему письмо дочери. У Валерии родился мертвый ребенок. Император подумал, что это, пожалуй, удобный случай вернуть жену на дорогу, по которой им надлежало идти вместе.

– Не печалься, голубушка. Может быть, мы еще сумеем смягчить сердце богов. Принесем умилостивительную жертву Весте, Юноне Луцине и Великой Матери.

Приска, уткнувшись лицом в плечо мужа, энергично покачала головой.

– Или поедем вместе в Мемфис, к священному источнику Исиды, и вместе поклонимся солнцеликой. Она ведь тоже мать. На руках у нее Гор [147], который весело тянется к материнской груди.

Августа вскинула голову и посмотрела на мужа полными слез молящими глазами.

– Пощади, Диокл. Не терзай меня своими богами. Они отняли у меня сына, а теперь не пощадили и внука, даже в утробе матери!

Император рассчитывал лишь на сердце супруги, а сердце матери в расчет не принял. И теперь понял, что борьба предстоит тяжелая. Осторожно, но решительно начал он защищать богов. Человеку не дано знать, чем и когда нанес он богам обиду. Счастье еще, что их всегда можно умилостивить чистосердечными жертвами.

– Никогда! Ни за что! – горячо воскликнула августа. – Я ничем не согрешила против них.

Диоклетиан кротко и спокойно намекнул, что богам, очевидно, не нравится, когда кто-нибудь забывает о них ради другого бога. Императрица поняла и ответила с откровенной обидой:

– Ты несправедлив ко мне, Диокл. Я ничего, ну совершенно ничего не знала о новом боге, на которого ты намекаешь, когда твои боги похитили у меня сына. Если б ты не обижал меня, я промолчала бы. Но теперь скажу, что ведь именно из-за тебя обрушился на нас гнев господень. Это из-за тебя наша дочь родила мертвого!

– Из-за меня?! – ударил себя в грудь император.

– Да, ты виноват во всем! Ты, со своими идолами-лжебогами, со своей ненавистью к единому истинному богу!

Слово за слово, – и от слов, как от зажигательных стрел, вспыхнула кровля былого, под которой оба состарились. Уже не муж, бережно хранящий всю свою нежность для лечения одной только раны, и не жена, сердце которой, лишенное всякой радости, если билось еще, то только ради любимого мужа, стояли теперь друг против друга. Два огненных меча скрестились в смертельном поединке богов. Нечего было и помышлять о кротком увещевании и убеждении доводами разума.

– Еще в Никомидии Пантелеймон говорил мне, что ты и есть настоящий антихрист! – вскипела лава женской ярости.

– Вот как? Ты еще смеешь поминать Пантелеймона?! – закричал император так, что на впалых висках вздулись жилы. – Этого предателя!

– Пантелеймон – самый преданный воин господа!

– Гнусный убийца, вот кто был твой Пантелеймон!

– Был?! – в ужасе отшатнулась женщина.

– Да, был! Был! Спроси Галерия. Если б не Галерий, у тебя уже не было бы ни мужа, ни сына!

Император задыхался от гнева, лицо его налилось кровью. Он еще сам не понимал, что сорвалось у него с языка. А женщина в одно мгновение обратилась в алебастровую статую. Она не вскрикнула и после того, как ожила. Медленно, словно ощупывая воздух, протянула она вперед дрожащие руки. Трижды открывались ее уста, прежде чем из перехваченного судорогой горла вырвался, наконец, звук. И это был не крик обрадованного человека, а визг животного, напавшего на след потерянного было детеныша.

– Что… что… что ты сказал, Диокл?!

Две бледные руки, словно умирающие голуби, бились на груди мужа.

Теперь императором овладел ужас. Мгновенно придя в себя, он подумал, что если сейчас разыграет сумасшедшего, жена ему поверит. Но, взглянув на истомленное, бледное лицо, видя, как мучительно кривятся поблекшие губы, как вспыхнул под трепетными веками луч безумной надежды, он уже не мог сдерживаться. Сердце, размягченное отцовской любовью, уже не могло допустить, чтобы страдания матери продолжались.

– Ну, коли богам так угодно, узнай, Приска, теперь все!

Он усадил императрицу в покрытое пурпурными подушками большое кресло и рассказал ей все, начиная с пессинского оракула и кончая низвергающим скалы ливийским пустынником. Жена некоторое время сидела неподвижно, потом из глаз ее тихо заструились слезы, и, наконец, выскользнув из кресла, она повалилась мужу в ноги.

– Оставь, оставь, господин мой! – возразила она, когда он попытался поднять ее. – Так хорошо, мой родной!

– Ну, Приска, теперь ты не сомневаешься в силе богов? Видишь: их рука все эти годы была над нами. Можешь ли ты сомневаться, кому должна быть благодарна за этот счастливый час? Теперь понимаешь, ради кого ты должна показать всему миру, что ты не противница вечных богов?

Императрица достала из шкафчика эбенового дерева несколько пергаменных свитков. Вынула из-под подушки черный крест, оставленный ей Пантелеймоном еще в первое его посещение.

– Возьми все это, господин мой, и повели, мой родной, завтра же установить здесь у меня алтарь бессмертных. По утрам я буду приносить умилостивительную, а по вечерам благодарственную жертву.

– Нет, Приска, все будет не так, – бережно взял он лицо жены в руки. – Завтра утром в храме Юпитера Олимпийского ты вместе со мной, на глазах всего двора, принесешь жертву. И завтра же после полудня отправишься на корабле в Байи. [148]

– В Байи? – задыхаясь, переспросила императрица – А он?

– Он останется здесь со мной. А с тобой поедет Бион… чтобы было с кем поговорить о нем.

– Ты разлучаешь нас, еще не возвратив его мне?

Старый мужчина обнял за талию старую женщину, у которой только в глазах еще светилась жизнь. По лицу, по всему ее телу вдруг разлилась усталость.

– Слушай, Приска. Пойми: нельзя терять благоразумие. Ради него! Ведь отныне судьба его и в твоих руках. Жертва, которую ты должна теперь принести, может быть, окажется тяжелей всех прежних твоих страданий. Я-то знаю, как трудно скрывать счастье.

Жена все более утомленно кивала головой. Она понимала, что должна уехать, даже не повидавшись с сыном. Сердце ее было измучено до последней крайности – это она чувствовала. Только что оно чуть не выскочило из груди, а вот сейчас совсем остановилось. Целебные воды Байи подкрепят ее, за шесть недель она, как следует, отдохнет и немного свыкнется со своим счастьем. И тогда император пошлет к ней сына. Целых семь недель он будет принадлежать ей, и она будет радоваться, но скрывать эту радость. Если отец вот уж скоро год терпит это, то и мать должна найти в себе силы – хоть на семь недель. Тогда начнется последний год, и Квинтипор станет свободен, как птица.

– Аполлоний! – простонала мать. – Сын Аполлоний!