Алексей Югов - Ратоборцы

Невский убежден был, что это месть иерархов церковных покойному князю за епископа ростовского. Отец Невского отнял у епископа – тяжбою – неисчислимые богатства неправедные, такие, которых никогда и ни у кого из епископов не было на Русской Земле.

Отнял села, деревни, угодья и пажити. И стада конские, и рабов, и рабынь. И книг такое количество, что при дворце сего владыки, словно бы поленницы дров, были до самого верху, до полатей церковных, наметаны. Отнял куны, и серебро, и сосуды златые, и бесценную меховую, пушную рухлядь.

Епископ от того заболел. Затворился в келью и вскоре скончался.

Вот этого – так полагал Александр – и не могли простить князю покойному иерархи.

Александр Ярославич хорошо знал иерархов своих. «Византийцы!» – говаривал он раздраженно наедине с братом.

Александр Ярославич подъезжал к мосту. Это был самый большой из мостов через Клязьму – он вел к так называемому детинцу, или кремлю.

Именно тут, изредка – в будни, а наичаще – по воскресеньям, словно бы распяливший над рекою свою огромную паутину ненасытимый жирный мизгирь, выстораживающий очередную жертву, – именно тут и сидел под ветлою, возле самой воды, мостовщик Чернобай.

Весь берег возле него утыкан был удилищами… Шустрый, худенький, белобрысый мальчуган, на вид лет восьми, но уже с изможденным лицом, однако не унывающий и сметливый, именем Гринька, день-деньской служил здесь Чернобаю – за кусок калача да за огурец. Босоногий, одетый в рваную, выцветшую рубашку с пояском и жесткие штаны из синеполосой пестряди, он сновал – подобно тому, как снует птичка поползень вдоль древесного ствола, – то вверх, то вниз.

Вот он сидит верхом на поперечном жердяном затворе, заграждающем мост, болтает голыми ногами и греется на солнышке. Время от времени встает на жердину и всматривается.

– Дяденька Акиндин, возы едут! – кричит он вниз, Чернобаю.

– Принимай куны! – коротко приказывает купец.

И мальчуган взимает с проезжих и мостовщину, и товарное мыто.

– Отдали! – кричит мальчик.

И тогда Акиндин Чернобай, все так же сидя под ветлою, внизу плотины, и не отрывая заплывшие, узенькие глазки от своих поплавков, лениво поднимает правую руку и тянет за веревку, что другим своим концом укреплена на мостовом затворе.

Жердь медленно подымается, словно колодезный журавель, – и возы проезжают.

Гринька мчится вниз, к Чернобаю, и передает ему проездное.

Тот прячет выручку в большую кожаную сумку с застежкой, надетую у него сбоку, на ремне. И вновь, полусонно щурясь, принимается глядеть на поплавки…

Гринька карабкается по откосу мостового быка…

Но иногда случается, что у мальчика там, наверху, вдруг затеется спор с проезжающим – кто-либо упрется платить, – и тогда черный жирный мизгирь сам выбегает из сырого, темного угла.

И тогда горе жертве!..

Простые владимирские горожане – те и не пытались спорить с Чернобаем. Они боялись его.

– Змий! Чисто змий! – сокрушенно говорили они.

Безмолвно, только тяжко вздохнув, отдавали они ему, если Чернобай не хотел брать кунами, из любого товара, и отдавали с лихвой. И, проехав мост и не вдруг надев снятую перед мостом шапку, нет-нет да и оглядывались и хлестали кнутом изребрившиеся, темные от пота бока своих лошадей.

Тех, кто пытался миновать мост и проехать бродом, Чернобай останавливал и возвращал. С багровым, потным лицом, поклеванным оспой, вразвалку приближался он к возу и, опершись о грядку телеги, тонким, нечистым, словно у молодого петушка, голосом кричал:

– Промыт с тебя! Промытился, друг!..

Тут ему своя рука владыка… А не захочет смерд платить, сколь затребовал Чернобай, потащит к мытному. Да еще кулаком в рыло насует.

Но так как сиживал он тут лишь по воскресеньям да в большие праздники, то, чтобы в прочие дни, без него, никто бродом не переехал, приказал он рабам своим да работникам все дно заостренными кольями утыкать да обломками кос и серпов.

Сколько лошадей перепортили из-за него православные!..

Один раз его сбросили с моста. Он выплыл.

Пьяный, бахвалился Чернобай:

– У меня княжеской дворецкой дитя крестил… А коли и с князем не поладим – я не гордый: подамся в Новгород. Там меня, убогого, знают! Меня и в пошлые [32]купцы, в иванские, запишут: пятьдесят гривен серебришка уж как-нибудь наскребу!

Но не от мостовщины богател Чернобай… «Русский шелк», как звали в Индийском царстве псковский, да новгородский, да владимирский лен-долгунец, – это он обогатил Чернобая.

Посчитать бы, во скольких селах – погостах, во скольких деревнях женки-мастерицы ткали да пряли, трудились на Чернобая! Не только во Пскове, в Новгороде, но и немецкое зарубежье – Гамбург, Бремен и Любек – добре ведали льны и полотна Чернобая. На острове Готланде посажен был у него свой доверенный человек. Индийские города Дели и Бенарес одевались в новгородский да владимирский лен.

Однако отыми князь торговлю льняную у Чернобая – и тем не погубил бы его! Чернобай резоимствовал [33]. Награбленные куны свои отдавал в рост. А лихвы брал и по два, и по три реза.

Не только смерды, ремесленники, но и сынки боярские и купцы незадачливые бились в паутине мизгиря.

Проиграется боярчонок в зернь, пропьется или девки, женки повытрясут у него калиту – к кому бежать? К Чернобаю.

Погорел купец, разбойники товары пограбили или худой оборот сделал, сплошал – кому поклонишься? Чернобаю!..

Многим душам чловеческим, кои в пагубу впали, словно бы единственный мост на берег спасенья, показывалась эта ссуда от Чернобая. Но то не мост был – то была липкая, да и нераздираемая паутина…

Не уплатил в срок – иди к нему в закупы, а то и в полные, обельные холопы. Случалось, что, поработив простолюдье через эти проклятые резы, купец перепродавал православных на невольничьих рынках – то в Суроже, то в Самарканде, а то и в Сарае ордынском.

Тут и сам князь был бессилен: тут уже по всей «правде» сотворено, по Ярославлей, – придраться не к чему. А без купца как существовать князю? – все равно как без пахаря!.. И богател, богател Чернобай…

Невский, далеко опередив дружину и свиту свою, близился к городу. В расчеты князя входило въехать на сей раз во Владимир без обычной народной встречи: великим князем сидел Андрей, да и не хотелось татар будоражить торжественным въездом.

Еще издали, с коня, Александру Ярославичу стало видно, что мост неисправен.

«Распустил, распустил их Андрей! – хмурясь, подумал Невский. – Чего тиун мостовой смотрит? Мост же как раз супротив дворца! Нет, этак он не покняжит долго!.. Мимоходный», – вспомнилось ему сквозь досаду то язвительное прозванье, которое успели дать владимирцы князю Андрею Ярославичу, едва он с год прокняжил у них. Правда, в той кличке сильно сказалось и раздраженье владимирцев, наступившее сразу, как только в прошлом году из Великой орды стольным князем Владимирским вернулся не старший Ярославич – Александр, а младший – Андрей.