Наталья Нестерова - Стать огнем

— Прасковья Порфирьевна! — как-то обратилась к ней Ирина Владимировна. Вместе еду готовили. То есть каждая отдельно, но на одной плите в кути. — Вы в курсе, что Дмитрий умеет играть в шахматы, знает наизусть «Руслана и Людмилу» и «Кому на Руси жить хорошо»?

Прасковья недомогала, чувствовала себя плохо, подозревала и надеялась, что понесла, забеременела. Сегодня на дойке работала, пыталась от других не отставать, теперь едва руками перебирала. Кто такой Дмитрий? Руслан и Людмила? Какая нам разница, кому в Расее жить хорошо?

— У мальчиков прекрасные… не побоюсь сказать, выдающиеся способности, — продолжала Ирина Владимировна. — Василий, не желая отставать от брата, выказывает… Что с вами? Вы меня слышите?

— Дык вы мне просто скажите — шалят?

— Вы устали смертельно? Я буду кратка. Хотя надо пояснить. Волею судеб я некоторое время работа в сельской школе. Так вот, крестьянские дети из-за вечного голода не способны постичь грамматику, арифметику ни в семь лет, ни в восемь, ни даже в десять.

— Кто из наших-то своих дитёв недокармливает? — насторожилась Парася.

— Я не про коммунарских детей, а про тех, что были в одной деревне… в одной из российских губерний, позвольте не уточнять.

— Так оно в Расее, — перевела дух Парася, которая, как все коренные сибиряки, сызмальства впитала: Сибирь и Расея — отдельные территории.

— Справедливости ради, — продолжала Ирина Владимировна, — следует заметить, что большинство моих нынешних учеников особого рвения к учебе не выказывают. В то время как Дмитрий и Василий не просто смышлены, они обладают отличной памятью и зачатками крайне важного качества — интереса к познанию.

— Это вы про кого? — не поняла Парася.

— Ваши сын и племянник. Мальчики Медведевы.

— Степа говорит, что в образовании — сила.

— Степан Еремеевич совершенно прав.

Парася разделяла точку зрения свекрови, Анфисы Ивановны: мальчика нужно вырастить крепким и выносливым, научить быть сметливым хозяином. Он должен будет кормить свою семью, помогать родственникам-лишенцам, преумножать богатство, которое оставит наследникам. Школьные науки, грамматики с географиями, в этом никакой пользы не дают. Однако оспаривать слова Степана или вот теперь учительницы Парася не смела.

— Не будете возражать, если я с Василием осенью займусь… развитием… подготовкой к школе? — запинаясь, спросила Ирина Владимировна.

— Ежели Степа одобрит.

Степан одобрил горячо и со многими благодарностями.

В конце лета младших Медведевых отвозили в Погорелово, погостить у стариков. Бабушку Тусю они обожали. Туся их защекотывала с прибаутками, вечерами пускала к себе в кровать и рассказывала волшебные сказки.

Запах старой избы, в которой утром пекли хлеб, перина бабушкиной постели, сначала воздушная, а потом из-за твоего ерзания сбившаяся, и уже ребрами чувствуешь остов кровати, запах самой бабушки — пота рабочего, трав луговых, льняной рубахи, вытащенной из сундука, собственный запах — еще не просохших после мытья волос… И кажется, что искусанные комарами, в красных пятнышках запекшейся крови ноги, которые так приятно чесать огрубевшими пятками, тоже источают слабый дух весело проведенного дня — и все под урчание бабушки, рассказывающей сказку про могутного богатыря. Бабушка Туся задремывает, но если ее в бок пнуть: «Дальше!» — не обижается, продолжает рассказывать, с того места, которое уже было, не со второго подвига богатыря, а с первого…

Это останется с Митяем и Васяткой на всю жизнь. Они не будут помнить, как выглядела бабушка Туся, и запахи — старой избы, свежего хлеба, бабушкиной перины, своих покусанных комарами ног — забудут. Иногда повеет вдруг знакомым, непонятно знакомым… Сохранится нечто общее, неуловимое и в то же время стойкое, как клеймо на сердце.

У бабушки Анфисы в доме было совсем по-другому. Хотя мальчишек все любили и баловали: тетка Нюраня, шебутная, быстрая, вечно занятая, дядя Аким и дядя Федот, похожие на ожившие коряги, Василий Кузьмич, доктор, который разговаривал сам с собой, дедушка Ерема — добрый затейник, построивший сказочный дом, где здорово играть в прятки. Но была еще бабушка Анфиса. Очень большая, великая. Ростом не выше дедушки или тети Нюрани, но все равно какая-то громадная. И злая. Васятку не трогала, а на Митяя шипела:

— Ишь, греховное отродье, как зацветилось. Черт любит краситься. Васятка, ты этому выродку не верь, он жизнь мою загубил.

Митяй, привыкший к своей исключительности, к тому, что надо переждать, пока тобой восхищаются, пугался. Васятка бабушку Анфису, которая ему на ухо жарко шептала про какой-то клад, про то, что он мал, но потом оценит, невзлюбил именно за то, что она Митяя обзывала выродком и пинала. Могла изо рта Митяя кусок пирога выхватить и Васятке сунуть:

— Тут с начинкой, выродок, конешно, себе отхватил, а тебе припек да горбушки!

Если бы не тетя Нюраня и дедушка Еремей, неизвестно, каким кошмаром обратилась бы для них бабушка Анфиса.

Нюраня, руки в бока, хитро спрашивает:

— Вы думаете, она Баба Яга? Дык вы настояшших ягинь не видывали!

Шмыг в куть — и выскакивает оттуда простоволосая, всклоченная, лицо сажей перемазано. Кричит, что она главнейшая Баба Яга и сейчас их на паужину схрумкает. Митяй и Васятка врассыпную, Нюраня за ними гоняется — весело!

Дедушка им вырезал фигурки Бабы Яги и Черта Лысого. Недолго куклы продержались, потому что сражались, управляемые братьями.

Они не будут помнить лиц бабушек: доброй Туси и злой Анфисы. Они были еще слишком малы, когда бабушки были живы, а сельское летнее приволье было насыщено играми, беготней — не до скуки и размышлений-запоминаний.

Но в их ночных кошмарах, быстро забываемых, надолго поселятся образы старух; одна суетливая, добрая, вторая — сильная, умная, грозная и желающая их погубить.

Марфа работала уборщицей, мыла лестницы и коридоры в заводоуправлении. Привычная к честному труду, она держала вверенное помещение в чистоте. То есть драила ступеньки по нескольку раз в день. Поэтому нажила себе врага — Мотрю, уборщицу, которая прежде отвечала за этот участок, а потом повышение получила — убирать в кабинетах. Мотря поначалу посмеивалась на Марфиным усердием, обзывала деревней и говорила, что надо один раз в день мыть, всю грязь не вынесешь, вон сколько ее в распутицу. Но Марфа знай себе мыла и мыла. Летом и зимой проще было, а весной и осенью с тряпкой и ведром не расставалась. Ей платят за то, чтобы было чисто, значит, чисто должно быть всегда.

На подоконниках лестничных площадок Марфа горшочки с зеленью поставила, маленький палисадник у входа цветами засадила. Мотря возненавидела Марфу лютой ненавистью. Для ненависти преступления необязательны, добрые дела тоже подходят. Чего только Мотря каждому встречному про Марфу не говорила: и что она задницей крутит, ступеньки намывая, чтобы перед мужиками повихляться, у самой-то муж недоумок, и что она дура-дурой, деревенщина, а хитра как лиса, выслуживается — после собраний залу моет забесплатно, а все потому, что на ее, Мотрино, место метит в кабинеты, поближе к начальству.