Наталья Нестерова - Стать огнем

— Дык ты что? Удумал остаться? — помотал головой Федор. — Живой ведь, и баба, и мальчонка. На нехристианское дело нас толкашь, сибиряки никогда своих не оставляли! Не могу я…

— На небо посмотри. Пурга-вьюга идет, вам торопиться надо.

Подошел начальник конвоя. Еремей Николаевич снял с шеи Марфину пуховую шаль, протянул ему:

— Уши замотай, приморозил поди, отвалятся. Девки безухих не жалуют.

— Какие девки? — шмыгнул носом начальник. — Говорят, вьюга сильная надвигается?

— Дык так, — кивнул Федор. — Надо быстро идти, найти место укромное с наветренной стороны, схорониться самим и коней укрыть. Неизвестно, сколько в сугробе сидеть придется.

— Что вьюга идет, знаете, а сколько она продлится, вам неизвестно? — хмыкнул недоверчиво начальник конвоя.

— Ты парень не сибиряк! — в сердцах сплюнул Федор. — «Сколько продлится!» Хватит того, что вокруг солнца всполохи, послал Господь предостережение. Он тебе еще на небе цыфри выводить обязан?

— Спросить нельзя, что ли? — снова хлюпнул носом начальник.

— Сынок, ты Федора слушайся, — посоветовал ему Еремей Николаевич, — с Федором вы не пропадете. А сейчас, мужики, подхватите меня, хватит лясы точить.

Начальник конвоя и Федор оттащили Еремея Николаевича к Ульяне, которая все баюкала умершую дочь. На руки Еремей Николаевич принял обмякшего в беспамятстве мальчонку.

Люди подходили к нему и кланялись, один за другим, прося прощения. И уходили. Дальше. По этапу. От пурги. Еремей Николаевич заиндевелой рукавицей осенял их крестным знаменьем.

Он в церкви последний раз был, когда крестили Нюраню. Не причащался с отрочества, не молился — ему Бог был не нужен. Его богом была красота. Но сейчас только промыслом Божьим можно было оправдать и объяснить чудовищные страдания — каким-то высшим смыслом. Иначе… иначе — пустота.

Красота была вокруг него в последние мгновения жизни. Вековые ели со снежными перинами на лапах искрились всеми оттенками радуги в лучах пурпурного предгрозового солнца, на которое уже заходили тучи. Равнодушная вековечная красота природы, которой дела нет до человека с его страданиями и радостями, войнами, революциями, победами и поражениями, хлопотами, довольством, слезами, с его похвальбой и унижениями, с трудами и лентяйством, талантами и бездарностью. С его рождением и смертью.

Мальчонка, имени которого и фамилии Еремей Николаевич не знал, дернулся в судороге. Еремей Николаевич крепче прижал к себе мальца. И стал, ритмично покачиваясь, наговаривать стишок, который более всего любил его сынок Митяй, всеми принимавшийся за внука.

Митяй, еще полуторагодовалый, обожал кричать в конце каждой строчки «Ва!» — вместо «Два!». С выпученными глазами орал, словно от его правильного крика зависит сохранение привычного мира.

Ульяна перестала причитать, повернула голову, прислушиваясь, беззвучно шевеля губами, повторяя за Еремеем Николаевичем всем известные строки:

«Тли!» — вопил Митяй. Или мальчонка на его руках, умерший несколько минут назад? С лицом тихого ангела, перенесшего недетские страдания, принявший их смиренно и отдавший душу Богу…

— Целься — пли! Ать, два! — договорил непослушными губами Еремей Николаевич.

Солнце уже скрыли тучи, подул ветер, швыряя первые снежинки. Скоро они без просветов заполнят землю до неба, равнодушно и красиво играя и кружась.

Метель бушевала три дня. А когда на четвертый день утихла, сквозь облака пробилось солнце. От Еремея Николаевича, Ульяны и детей остались только едва различимые сугробы.

Александр Павлович подозревал, что Марфа отдалась ему из благодарности. Он ведь помог Марфиной золовке бежать. Мысль о том, что женщина расплачивается с ним, была до зубовного скрежета постыдной.

Однажды вечером, когда Елена и дочь были в театре, он вернулся домой крайне усталым — той нервной, многодневной усталостью, которую снять с мужика может только женщина. Сильная, пышущая здоровьем — такая, как Марфа. Воробьиные прелести супруги его давно не возбуждали.

Александр Павлович овладел Марфой. Именно что овладел — без слов завалил на диван и с грубым исступлением, быстро выплеснул свою накопившуюся усталость, снял нервное напряжение. Марфа не сопротивлялась.

Когда все кончилось, она встала, поправила юбки и спросила:

— Чай пить будете?

— Прости!

Пожала плечами, будто он сморозил глупость:

— Пироги с картохой и грибами подавать или с капустой кислой?

— С картохой, — просипел Александр Павлович.

Он ненавидел себя, дал слово, что подобное больше не повторится. Но повторилось уже через несколько дней, и потом два месяца регулярно повторялось.

Эти два месяца — пожалуй, лучшее время в его жизни. День был наполнен ожиданием свидания с Марфой — не мыслями и мечтами, оформленными словами, а сладким чувством предвкушения, которое нисколько не мешало работе. Напротив, утраивало силы.

Камышин спускался в полуподвал, где обитали Медведевы, играл с Петром в шахматы. Ни разу не выиграл у этого дебила, через слово гыгыкающего. Ближе к полуночи Петр уходил на смену в кочегарку. Митяй уже спал. Александр Павлович ложился в постель с Марфой. Ему не удалось растопить ее, расшевелить ласками. Марфа была покорна, но любые проявления нежности были ей явно противны. Иногда признавалась вслух: «Да что вы цалуете везде? Давайте уж по-человечески».

После финального аккорда, когда Камышину хотелось просто полежать рядом с ней, восстановив дыхание, играть с ее волосами, перебирать пальцы на руке и каждый целовать, бормотать милые глупости, Марфа тяготилась его присутствием, напоминала, что ей до свету вставать и печь разжигать.

— А мы еще разочек? — униженно просил Камышин.

— Только без глупостев, — позволяла Марфа.

Камышина угораздило влюбиться в простую деревенскую бабу. И баба эта, вместо того чтобы от счастья плавиться, гордиться, заноситься, сама одаривала его с барского плеча. Хотя кто здесь барин, без очков видно. Она допускала его в свое тело, в одно заветное женское место принимала его мужскую плоть, при этом не выказывала никакого чувственного наслаждения. В отличие от Камышина, который с ума сходил от сибирской амазонки. Она не допускала его в свое сердце, и когда он с юношеской беспомощностью спрашивал: «Но ты меня любишь? Я тебе нравлюсь?» — Марфа уходила от ответа: «Эт все барские слова да утехи, а я женшшина необразованная».