Ольга Колотова - Инквизитор. Охота на дьявола

У него застучало в висках, и лишь легкое, почти неощутимое прикосновение умирающей привело его в чувство.

— Пощади его! — прошептала она. — Ради меня, пощади его! Он просто… глупый, глупый мальчишка… Он так ничего и не понял… Он никогда не знал, что значит по-настоящему любить…

И вновь кашель заглушил ее слова. Казалось, с каждым словом она теряла и кровь, и жизнь.

— Молчи, молчи, молчи! — Бартоломе зажал ей рот ладонью.

Она не послушалась его. В эти последние оставшиеся ей минуты она хотела успеть сказать все, что считала для себя самым важным.

— Я ждала тебя, — шептала она. — Я не могла умереть, не увидев тебя… Я… так люблю тебя!.. Я… так любила тебя!..

И это были последние ее слова. Ее глаза широко, удивленно раскрылись, точно она видела перед собой нечто, недоступное другим. Струйка крови побежала от уголка ее рта по щеке.

— О нет, нет, нет! — воскликнул Бартоломе. — Не уходи!

В последний раз она попыталась приподняться, в последний раз Дрожь пробежала по ее телу. И вдруг она отяжелела, обмякла у него на руках, ее голова запрокинулась…

Дикий крик матери разорвал тишину:

— Девочка моя, дочка моя!

Бартоломе медленно поднялся, уступив ей место около умершей. Даже труп Долорес не принадлежал ему.

Громче зазвучал голос пожилого священника, читавшего отходную молитву.

Вероятно, возглас Франсиски привлек внимание любопытных соседей. Понемногу все они собрались около умершей. Кто-то истово крестился, кто-то шептал молитвы, кто-то просто глазел с любопытством.

Бартоломе тихо, незаметно вышел. Здесь он был чужим.

И увидел другого одинокого человека. За столом, обхватив голову руками, сидел Рамиро. Его широкая спина вздрагивала. Он вернулся. Но это был уже не тот справедливый мститель, каким он себя вообразил. Это был подавленный, плачущий человек. Человек, который сам испугался того, что он совершил.

— Что с ней? — спросил он, с тревогой взглянув на Бартоломе. Он забыл о том, что еще два часа назад хотел убить инквизитора.

— Ее больше нет, — глухо ответил Бартоломе.

— Тогда убейте меня тоже, убейте! — простонал моряк. — Я заслужил!.. Нет такой кары, которой я не заслужил бы!

И он захлебнулся рыданиями, закрыв лицо руками.

Бартоломе побледнел. Он схватил матроса за жесткие взлохмаченные пряди, заставил его поднять голову. И увидел опухшую физиономию в потеках соплей и слез.

— Убейте! — всхлипнул Рамиро.

— Этим я не воскрешу ее! Я не воскрешу ее, даже если убью тысячу таких скотов, как ты! Ты, грязное животное, ты не стоил ни одного ее слова, ни одного ее взгляда!..

Бартоломе отпустил волосы Рамиро, и матрос бессильно ткнулся лбом в стол.

— Я пойду и сдамся властям, — сдавленным голосом проговорил он.

— Так что же ты сидишь?! Иди!

Рамиро не шевельнулся.

— Подонок! Ты не можешь даже этого! Ты, мужчина, поднявший руку на беззащитную женщину!..

Рамиро молчал, только плечи его время от времени вздрагивали.

— Уходи! — сказал Бартоломе. — Уходи и живи! Живи! Живи со своим горем, со своим позором, со своим отчаяньем! Живи и мучайся, потому что у тебя нет мужества ни для того, чтобы расплатиться за свое преступление, ни для того, чтобы умереть! Я мог бы уничтожить тебя, обрушив на тебя всю мощь святого трибунала. И ты принял бы самую ужасную смерть, какая только существует на белом свете. Я мог бы убить тебя сейчас. Но я не сделаю этого. Ты будешь жить, Рамиро. Ты будешь жить. И пусть жизнь будет для тебя большим наказанием, чем смерть!

Вот и все… Долорес больше нет… Погребена. Придавлена могильной плитой. Бартоломе был на ее похоронах. Он нашел в себе силы держаться спокойно, холодно, даже отчужденно. Он мог если не скрывать, то, по крайней мере, сдерживать свое горе. Он мог даже ежедневно ходить на заседания трибунала. Его о чем-то спрашивали, он отвечал, отдавал какие-то распоряжения… Но, возвращаясь домой, он бессильно падал на кровать или же неподвижно сидел, глядя перед собой остановившимся взглядом. Иногда на час-другой ему удавалось забыться тревожным сном, но и сон не приносил ему ни облегчения, ни забвения. Его мысль работала с той же четкостью, что и наяву. И стоило ему закрыть глаза, как образ убитой девушки вновь возникал перед ним. Долорес, Долорес, Долорес… Он повторял ее имя, но это не был призыв. Он не верил в бессмертие души. Он даже не мог надеяться на встречу с ней даже на небесах — в загробную жизнь он не верил тоже. Он давно разучился молиться. Даже это призрачное утешение было у него отнято. Настоящие мужчины редко плачут. Но он видел слезы дона Фернандо — слезы горечи и отчаянья, он видел слезы Рамиро — слезы раскаянья. Он сам не умел даже плакать. «Ах, Долорес, что же ты наделала?! Почему ты оставила меня? Почему?! Почему судьба с неизменным постоянством отбирает у меня все, к чему я успеваю привязаться?»

Боль утраты усугублялась чувством вины. Бартоломе не мог отделаться от мысли, что подлинный виновник смерти девушки — он, только он один. Он не смог уберечь, не смог защитить ее… Было бы лучше, если бы они никогда не встречались. Она мелькнула на горизонте его судьбы как падающая звезда, сверкнула и погасла. И, на миг ослепленный этой вспышкой, он поверил, что для него возможно счастье, простое человеческое счастье… Оно, как всегда, выскользнуло у него из рук…

Он сам не позволил ей присутствовать на аутодафе. Он сам позволил ей уйти к Франсиске. Она открыла дверь Рамиро, потому что ждала его, Бартоломе… Она слишком сильно ждала его…

Он не в первый раз столкнулся со смертью, даже не в десятый… Напротив, ему слишком часть приходилось смотреть ей в глаза. Но чем старше человек становится, тем острее воспринимает гибель ближнего, потому что тем сильнее она напоминает ему о его собственной близкой участи.

В доме инквизитора царил беспорядок. Санчо никогда не отличался избытком трудолюбия, а сейчас, при виде апатии господина, у него совсем опустились руки. По вечерам дом погружался во мрак, потому что ни хозяин, ни слуга не давали себе труда даже зажечь свечи.

Бартоломе не позволял себя беспокоить. Он не замечал слугу. И если Санчо слышал от него «Пошел вон!» или «Отстань!», то считал это благоприятным предзнаменованием, потому что чаще всего Бартоломе просто поворачивался лицом к стене.

К концу недели Санчо не выдержал и отважился заговорить со своим господином. Он даже решился зажечь свечу, чтобы хоть немного разогнать мрак и не натыкаться на каждом шагу на разбросанные вещи.

— Мой хозяин, — позвал он, — мой милый, добрый хозяин…

Санчо хотел сказать, как он предан ему, хотел сказать, что готов пойти за ним и в огонь, и в воду, что он это уже доказал во время схватки с дьяволом. Санчо хотел сказать, что, если теперь его господин считает себя одиноким и всеми покинутым, то это не правда. Пусть он только оглянется вокруг! Пусть он вспомнит, с какой легкостью даются ему победы над женскими сердцами. И если он до сих пор не придавал значения тому, какую он может вызывать преданность и симпатию, то виноват в этом только он сам. Он привык на ходу срывать цветы и не глядя бросать их себе под ноги. Но вот прекрасный цветок, всю чистоту которого он наконец-то сумел оценить, увял в его руках. Может быть, это наказание только справедливо… Но жизнь не кончена. И, если преданность его верного слуги для него хоть что-нибудь значит, Санчо готов сделать для него все что угодно. Санчо и сам раньше не понимал, как он привязан к своему господину. Он почти боготворил инквизитора, и сейчас был убежден, что страдает почти так же сильно, как он. Санчо хотел сказать ему все это. Но Санчо не умел говорить красиво.