Марина Алиева - Жанна д'Арк из рода Валуа

Он уже еле дышал от долгого задерживания дыхания. Но, как только вернувшаяся служанка закрыла за собой дверь, и света на галерее не осталось, обладатель грязных сапог испустил облегченный вздох и бесшумно заскользил прочь, приговаривая на ходу:

– Ну, всё! Теперь-то я и отомщу!

«… Королевскому оружейнику в Туре, за полные доспехи для означенной Девы, 100 турских ливров… Ксавье Полньи, живописцу, живущему в Туре, для того, чтобы окрасить и обеспечивать материалы для большого знамени и маленького для Девы, 25 турских ливров…».

Отец Паскерель вздохнул. Суета… Мирская суета не прекращаема даже в дни Чуда Господнего. Все верят, все воодушевлены, и тут же наживаются на свалившейся на голову благодати. Где же это видано, чтобы за доспехи на такую хрупкую девушку требовать 100 ливров!

Шум за окном заставил священника отложить счета и пойти посмотреть, что происходит. Нет, он вовсе не занимался всеми этими финансовыми делами – просто зашёл к преподобному Мишелину, которого недавно назначили вторым духовником и казначеем Девы, увидел принесенные бумаги и просто полюбопытствовал. В конце концов, рисунок для знамени они с Жанной придумали вместе, и отец Паскерель помнил, с каким трепетом девушка относилась к каждой детали. Кое-кто, правда, посчитал, что знамя получилось больше похожим на хоругвь для крестного хода. Но разве весь их поход на Орлеан не есть крестный ход во славу Божьей справедливости?! И разве должно было измерять деньгами то, что станет святыней на все времена и веки вечные?!

Отец Паскерель выглянул в окно. Шум, который там поднялся, вызвало появление Жанны. Она, как раз, возвращалась из мастерской оружейника, и сбежавшаяся толпа умоляла позволить коснуться её руки и взглянуть на сияющий меч Мартелла…

С того дня, как проверка была закончена, закончилась и оседлая жизнь. Жанна с триумфом переехала в Тур, рассчитывая пробыть там совсем недолго – ровно столько, сколько потребуется для подгонки доспехов и окраски знамени. Но, поскольку из дофина, как из рога изобилия, так и сыпались милости, снова пришлось задержаться, чтобы должным образом принять все почётные знаки внимания.

Теперь у Девы составился целый двор. Помимо двух духовников, один из которых исполнял ещё и обязанности казначея, к ней, как к «руководительнице боевыми действиями», были приставлены, аж два, два герольда 24и два пажа, одним из которых была Клод под именем Луи Ле Конта, а вторым – некий Раймон – тихий, набожный и почти незаметный молодой человек, рекомендованный герцогиней Анжуйской через своего поверенного. Кроме того, поскольку женщин в свите не было, в ближний круг Девы входили оба её «брата» и цистерианский монах по имени Николя Вутон – родственник её, якобы, матери. Всех их следовало экипировать для военного похода, поставить на довольствие, а братьев Жанны ещё и подучить ратному делу.

Приготовления затянулись до двадцатого числа. А двадцать первого, наконец, выехали в Блуа, где формировалась французская армия.

По масштабам предыдущих сражений, это был, скорее, отряд, тысяч в шесть-семь, хорошо вооружённый, хорошо обученный, в котором отдельными формированиями командовали, прославляемые не первый год, капитаны – де Гокур, Ла Ир, де Ре, де Буссак, де Вокур, и многие другие. Но всё же это была не та армия, которая могла блистательным броском выбить противника с его позиций. И отец Паскерель, отправляясь в Блуа, терзался тревогами. Ему казалось, что силы будут слишком неравны, учитывая, какие мощные средства вложены в осаду англичанами. Но, как только они вступили в город, как только проехали по его улицам, под приветственные крики, которых не удостоился бы и король, тревоги преподобного улеглись сами собой. Это, действительно, была не прежняя армия – сонная и ничем толком не объединённая. Теперь, сбегающиеся навстречу солдаты, вызывали в воображении крепко сжимающийся кулак! Более того, с умилением и радостью увидел отец Паскерель, как много знатных рыцарей, из которых кое-кто, до появления Девы, вообще не желал воевать, приехало в Блуа, чтобы идти вместе с Жанной.

– Вы видите это?! – Восторженно озираясь по сторонам, говорил он отцу Мишелину, – Родовитые господа, которых не призвал бы на службу даже монарх, усмотри они в этом призыве что-то унизительное для себя, пришли сюда сражаться во имя Господа! И во славу Его готовы признать поводырём простую девушку! Вот она – истинная вера, дорогой Мишелин! Она идёт за этой девочкой, а мы с вами… О, Господи! Мы – обычные Его слуги, ничем не заслужившие такого счастья.., – от нахлынувших чувств священник не смог сдержать слёз. – Мы с вами не просто видим всё это – мы стоим у самого источника!

Вера в Деву и восхищение ею были настолько сильны, что подчинение её воле со стороны знати, ещё вчера такой спесивой, удивляло, кажется, только отца Паскереля. Да и то, лишь потому, что священник пытался смотреть в суть вещей, отчего удивление его носило характер, скорее, восторженный. Для всех остальных следование за Девой, в чём бы оно ни выражалось, было делом самым естественным. К тому же, пример подавали дофин и первые герцоги королевства…

Тем возмутительнее показался инцидент, произошедший вскоре после её приезда в Блуа.

22 апреля, незадолго до Пасхи, Жанна, верная своим убеждениям, написала письмо самому Бэдфорду, чем, по её словам, давала англичанам последний шанс одуматься. С письмом она отправила Гиеня – одного из герольдов, который должен был доставить его под Орлеан, Саффолку. Однако, вскоре пришло известие о том, что над письмом девушки лишь посмеялись, а ответ передали в таких выражениях, которые никто не решился произнести в её присутствии. Более того, вопреки всем обычаям военного времени, Гиеня, доставившего письмо, задержали, как пленника.

Жанна тогда расплакалась.

Кто-то из командиров, переглянувшись с остальными, сочувственно заметил, что писать Бэдфорду, с самого начала было неразумно. Но Жанна, сверкнув на него глазами, упрямо тряхнула головой и вытерла слёзы.

– Я всё равно буду им писать! Напишу и Саффолку из Орлеана! Может быть, в день святой Пасхи ему будет послано вразумление!

Рыцари снова переглянулись. Почему-то, никому не пришло в голову снова говорить о неразумности. Пережившие не одно сражение, они вдруг вспомнили свои рыцарские клятвы и, забытую в этой бестолковой войне, древнюю мудрость о том, что лучший стратег тот, кто избежит боя…

– Чёрт побери, – говорили они между собой, – клянусь Богом, убеждённость в этой девушке такая, что невольно заражаешься!…

– Раньше думалось – простая пастушка, а теперь смотрю на неё и, разрази меня гром, если понимаю, что во мне происходит! Теперь и на других женщин смотрю по-иному…