Вера Панова - Сказание об Ольге (сборник)

Тут были и ближние люди – Прокопий, ключник Амбал, мальчик Кощей, боярин Яким Кучкович и Ефрем Моизич.

Феодор в них во всех метнул пламя из-под бровей, что его, святителя, со псами встречают. Андрей Юрьевич сказал:

– Ждал тебя, владыка, думал, уж не приедешь, да вышел за делом.

Так, оправдывайся передо мной, подумал Феодор, а я перед тобой оправдываться и не подумаю, что, взял? Он благословил князя, и другие подошли под благословение, кроме еврея Ефрема Моизича, который издали отвесил поклон, но при этом какие-то непонятные, замкнутые были у них лица, и глядели исподлобья.

– Что, владыка, – как бы с ленцой сказал Андрей Юрьевич, – когда в Киев-то думаешь?

Вот чего Феодор не ждал.

– В Киев? – переспросил невольно.

– Поставиться-то надо.

– Разве я от тебя не поставлен?

– Да вот видишь, мое поставление только мы с тобой признаем, попы не признают, – усмехнулся Андрей Юрьевич, и княжеская усмешка широкими улыбками отразилась на лицах бояр и слуг и зловещим оскалом на хищном лице ясина Амбала. – От митрополита, договорено ведь с патриархом, испросить ты должен хиротонию.

– Не нужна мне его хиротония.

– Тебе, может, не нужна, а земле нужна, – уже без усмешки сощурился князь. – Митрополит письмо прислал, велит тебе ехать без промедления. Собор они собирают. – Помолчал. – И от патриарха послание.

– Где оно?

– Дай, – кивнул Андрей Юрьевич Прокопию, и Прокопий подал свиток с подвешенной печатью. Феодор рывком развернул и прочел. Послание недлинное было, но внушительное. Патриарх требовал, чтоб Феодор явился на собор, затем осуждал его брачную жизнь. Верно, все другое еще не дошло до Константинополя или же считалось там маловажным, только патриарх упорно писал об одном: «Он на чистое житие безженных пастырей негодует и укоряет… Но, княже, насколько ангелы выше человеков и насколько небо выше земли, настолько неоженившийся выше оженившегося: девство есть житие ангельское…»

«И мы поучаем твое благородие и благочестие, – кончалось послание, – остерегаться ложных пророков и не веровать им…»

И подпись собственноручная греческими буквами: Лука.

Феодор скатал свиток.

Вишь, подумал, уцепились, проклятущие.

А как понимать, подумал, встрепенувшись, что патриаршую грамоту, с подписью и печатью, князь в таком месте дает читать мне? Оно ведь кощунство. Не в таких местах и не так подобные грамоты читаются. И передо мной он выходит невежа: зачем при всех дал, вишь как они вонзились… А может, он это все с умыслом: мол, что нам патриарх, вон – наши псы на его грамоту лают…

– Не с руки мне сейчас ехать-то.

– Надо ехать.

– Дела у меня.

– Отложишь дела.

– Собор, думаешь, хиротонисать меня собирается? Он судить меня собирается.

– А есть за что судить? – лицемерно удивился Андрей Юрьевич.

– Захотят судить – найдут за что.

– Ну, ты языкаст, сумеешь отговориться, – опять усмехнулся Андрей Юрьевич, и опять гиена Амбал выставил зубы в кровожадной радости.

А Феодор опять рассердился, и минутное его уныние сняло как рукой. На самом деле, подумал.

Что я церкви позакрывал – в том виновны мои супостаты, непослушанием вынудили. Что наказать из них кой-кого пришлось – на это моя власть святительская, да про то и разговора не будет, кому они там нужны, в Киеве, а тем более в Константинополе! Что разрешаю от поста в среду и пяток и в великие праздники, так к этому даже некоторые печерские угодники склонялись при всей своей строгости. Язык же у тебя, владыка Феодор, и впрямь подвешен – лучше не надо, чистый вечевой колокол. Так кого же тебе бояться? Да и не даст тебя князь в обиду, это он не в духе сейчас, что ты его ждать заставил… Вы, злыдни, обождите радоваться: я вам еще покажу!»

– Так что сбирайся, – сказал Андрей Юрьевич.

– Собраться недолго, – сказал Феодор. – Вот только расходы большие в такой поездке.

– Будто нет у тебя на расходы.

– Князь мой! Поверишь ли…

– Ладно, будет тебе на расходы, будет, – прервал Андрей Юрьевич и, повернувшись, пошел прочь по двору и тем окончательно показал свое невежество, что так его от скупости прорвало.

Псы, не разумея человеческого разговора, жарко дышали разинутыми пастями и рвались с поводков.

– Ну, попадья, чего тебе привезти из Киева? – спросил Феодор, вернувшись домой и уже ни о чем не помышляя, кроме того, ка-ак он их всех порасшвыряет, словно щепки. – Слышь, для меня там собор собирают, вон как.

– А оно не страшно? – спросила попадья – спокойно, впрочем, спросила в уповании на траву измодин.

– Бог не выдаст, свинья не съест, – ответил Феодор.

С бодрым духом, не позволяя себе пугаться и сомневаться – ибо испуг и сомнение суть первые шаги к несчастью, – отслужил молебен и поехал.

Взял всякой снеди на дорогу, денег от князя, подарки митрополиту и игумнам, крепкую охрану.

Лошадки бежали весело. Алмазами переливались снега. Чем дальше от супостатов, от ненависти их и строптивости, тем благостней становилось на душе у Феодора.

Попу меня, конечно, не понять, размышлял он, поп тугоумен и косен, лишь свою ничтожную выгоду видит, где ему прозреть государственный размах наш с князем. Другое дело пастырь, мне чином равный, с ним мы всегда сговоримся. Ну-ка, отцы, скажу, полно меня обличать, сами хороши, давайте-кось сядем рядком да потолкуем, отложив злобу в сторону…

Под вечер остановился на постоялом дворе.

Дрянной двор, вокруг избы нагажено, нечищеное крыльцо обледенело, а главное – для хороших постояльцев всего одна имелась комната, и та не ахти что, и в ней уже находились двое: один, сразу видно, чужестранец, другой, кажись, наш, но тоже в иностранном платье. При свете трескучей лучины они пили вино, заняв единственный стол, и на лавках у теплой стены уже были постланы для них постели. Все это отметил Феодор, заглянув в дверь. С неудовольствием спросил у хозяина:

– Кто такие? Как бы их отсюда того?

– Господин, никак нельзя, – зашептал испуганный хозяин. – Этот рыжий – посол от Ганзы, в Киев едет с охранной грамотой, при нем стража большая, тут рядом ночуют… А другой – из Новгорода – у него толмач.

С Киевом не время ссориться, подумал Феодор. Смирюсь.

– Но чтоб мне постель у печи, – сказал, – и поширше. И сбитню подать горячего.

Путешественники встали, когда он вошел. Новгородец принял благословение, а рыжий, поклонясь, сел и налил себе еще вина. Оба они были молодые, поджарые, не успевшие нарастить на кости мясо и сало. На обоих короткие кафтаны со сборками у плеч, шерстяные чулки, башмаки с пряжками. Завитые волосы закрывали лоб до бровей. Их шубы сушились на лежанке, источая запахи медведя и волка.

Слуги сняли шубы с Феодора и положили туда же, и звериный запах в комнате еще стал гуще. Слуги сняли с Феодора валенки и растерли ему ноги суконкой, а Феодор в это время показывал ганзейскому послу, что он, Феодор, за человек: сидел, отдав босые ноги в руки слуг, и читал записи в своей писчей книжке, которую достал из серебряного кожушка. Он заметил, что посол на него посматривает с большим любопытством, а новгородец не отрываясь смотрит на его клобук.