Эдвард Радзинский - Загадки истории (сборник)

«Наше рабство» – вот что всегда мучило этого человека. Когда ему пришлось «страха ради иудейска» написать строчки, в которых он решительно отмежевался от столь любимого им Герцена, Жихарев спросил его с возмущением: «Как вы могли сделать такую низость?»

Петр Яковлевич вполне мог объяснить странно наивному Жихареву, что живущий на Западе Герцен из своего прекрасного далека попросту его «подставил». В своем очерке о развитии революционных идей в России он из всех живых тогда русских назвал только Чаадаева. А на дворе был 1851 год – очередной наш разгул темной реакции (прошло всего два года после приговора «петрашевцам»). И опять замаячила перед денди матушка Сибирь… «Это что – стоять за правду, ты за правду посиди», – писал наш сатирик.

Но Чаадаев привел Жихареву отнюдь не это, столь понятное для нас, оправдание. Он отвечал (по-французски): «А что делать? Мы живем в России…»

«Мы живем в России…» Вот и весь ответ! Низость из страха – так поступают живущие в России. Ибо – рабы…

«Само слово „раб“ отвратительно», – писал Чаадаев. Тысячелетнее наше рабство – всех, от крестьян до вельмож, рабство, рожденное нашими Государями и освященное даже церковью, – вот что пронизывает нашу историю…

«Почему русский народ впал в рабство после того, как он стал христианским, а именно – в царствование Годунова и Шуйского?.. Пусть православная церковь объяснит это явление. Пусть она скажет, почему она не подняла свой материнский голос против этого отвратительного злоупотребления?..»

Рабство – вот в чем основание и тайна зла, вот о чем был прежде всего его вечный крик в нашем Некрополисе… И, как эхо, отвечает ему хрестоматийное: «…немытая Россия, страна рабов, страна господ…» (а точнее – страна господ-рабов!). «Нация рабов, снизу доверху – все рабы!» – прокричит в отчаянии другой наш мыслитель…

«И как много предметов, и сколько горя заключено в одном слове „раб“… Вот заколдованный круг… в котором мы все бьемся, бессильные выйти из него… Вот что поражает наши воли и грязнит все наши доблести», – продолжает Чаадаев.

В бесконечной чересполосице его совсем разных мыслей – истинных и издевательских, взглядов подлинных и взглядов прикрытия – найдется материал для всех его почитателей. Он сможет быть своим и для западников, и для националистов, и для марксистов, и для верующих…

Он загадочен, как шекспировский Гамлет, которого могут играть все. И красавцы, и уроды, и молодые, и старики – все найдут оправдание в шекспировском тексте.

Только когда писать о нем будете – не забывайте саркастическую его улыбку…

Во время поношения он вел себя достойно – ни у кого ничего не попросил, ни к одному из прежних знакомцев за смягчением участи не обратился.

Общество вначале радостно травило его. Князь Долгоруков, этот «штабс-капитан Лебядкин», умнейший человек и совершеннейший мерзавец, будет писать пасквили о Чаадаеве…

Чаадаев читал их с холодной усмешкой и швырял в камин. Он ценил рассказ о Талейране, который заснул во время чтения памфлета о себе. «Моральная неприкосновенность» не позволяла ему тратить гнев на гонителей. Тому же он учил дорогих ему людей. Отсюда его фраза: «Если бы я был в Петербурге, дуэли Пушкина не было бы».

Он отлично знал цену жалкого негодования жалкого нашего общества, о котором Белинский писал: «Что за обидчивость такая! Палками бьют – не обижаемся, в Сибирь посылают – не обижаемся… а тут Чаадаев, видите ли, народную честь зацепил – не смей говорить!.. Отчего же это в странах, больше образованных, где, кажется, чувствительность должна быть развитее, чем в Калуге да Костроме, не обижаются словами?»

И еще Чаадаев знал: за холуйским негодованием непременно последует холуйское подобострастие к тому, кто осмелился перестать быть рабом. Ибо в нашем обществе есть давний закон: все обиженные правительством становятся желанны и почетны, как только страсти поутихнут и опасность пройдет.

И действительно – далее все шло по этому российскому обычаю. Когда князь Голицын снял домашний арест, ходить к Чаадаеву стало не только дозволено, но очень даже почетно. В его дом зачастили посетители. Быть принятым Чаадаевым становится признаком хорошего тона, его одобрения добиваются с угодливостью вчерашние гонители.

Знаменитый Загоскин еще недавно написал на него комедию (точнее, сатиру) «Недовольный». Чаадаев посмотрел тогда эту комедию и сказал с вечной своей усмешкой: «А где же это он у нас увидел недовольных? У нас, как известно, все довольные…»

Загоскин был назначен директором только что построенного Малого театра – предмета тогдашней гордости второй столицы. И когда Чаадаев пришел в театр, вчерашний обличитель его Загоскин встретил вчерашнего своего отрицательного героя не только с самым жарким гостеприимством, но с подобострастием, угодливостью, что и было отмечено современниками…

Чаадаев жил в маленьком флигельке на Басманной. Он поселился в нем в 1833 году (еще до опалы) и проживет там до смерти.

Жалкий флигелек ветшал и был жив, как сказал Жуковский, «одним духом», но Чаадаев не покидал убогого жилища. И назывался вчерашний денди «Басманным философом» – без иронии, с уважением.

Когда его выпускали из заточения в собственном доме, Государь повелел ему «впредь ничего не писать». А зачем писать ему – мастеру беседы? Зачем писать в стране, где нельзя печататься? В этой стране достаточно говорить – и он говорил… Так рождались его «mots» – чаадаевские остроты, которые тотчас перелетали из Москвы в Петербург.

Все знатные иностранцы, приезжавшие в Москву (тот же маркиз де Кюстин), знали: необходимо посетить главную московскую достопримечательность – флигелек «Басманного философа». Побеседовать с московским Сократом, почерпнуть чаадаевских «mots»…

Одну из mots Петра Яковлевича де Кюстин позаимствовал, обессмертив этой остротой свое сочинение. Это ведь Чаадаев сказал: «В Москве каждого иностранца ведут смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой нельзя стрелять, и колокол, который свалился прежде, чем зазвонил. Удивительный город, где достопримечательности отличаются нелепостью…» Впрочем, для Чаадаева большой колокол без языка был «гиероглиф, выражающий большую страну…»

Была у него и другая известная острота. Выслушав очередное сообщение о борениях в Государственном Совете, о славных битвах отечественных политиков, он говорил, улыбаясь: «Какие они у нас, однако, шалуны!» И в этом не было никакого презрения – просто суждение Гулливера о лилипутах…

И каждый вечер, узнав последние, сегодняшние распоряжения правительства, он задумчиво вопрошал: «Интересно, а какой кукиш завтра положат они на алтарь Отечества?»