Пенни Винченци - Наперекор судьбе

– Нет. Зеленее.

– Как у Мод? – спросила она, не подумав.

– Мы можем не портить этот день?

Теперь перед ней был другой Лоренс: мрачный и хмурый. Барти потянулась к нему и поцеловала:

– Прости меня. Я не хотела.

– Знаю, – с заметным трудом произнес он.

– Лоренс, я тебя очень люблю. Ты сделал мне такой редкий, драгоценный подарок. Подарил кольцо своей матери. Я знаю, как ты им дорожишь. Мне даже не найти слов, чтобы выразить свою благодарность.

– Никакая другая женщина не имела бы права носить это кольцо.

– Возможно. Но это такой подарок… Я просто ошеломлена. Мне действительно не хватает слов.

– Я тебя люблю независимо от слов, – сказал Лоренс.

– Я буду носить это кольцо постоянно, не снимая. До тех пор, пока живу.

– А вот это очень хорошее обещание.

Барти села, глядя то на кольцо, то на Лоренса. Она улыбалась, а потом вдруг снова заплакала. Она оплакивала гибель Джона, которого все-таки любила, пусть и не так сильно и совсем по-другому. Она плакала, сознавая жестокость его гибели и одновременно радуясь, что он так и не узнал о ее предательстве. Все это она рассказала Лоренсу.

– Как ты думаешь, это очень гадко с моей стороны?

– Меня бесполезно спрашивать. Хорошая и добродетельная у нас ты. А я настолько гадкий, что едва ли смогу дать надлежащий ответ. Я практически не вижу разницы между добром и злом.

– Лоренс, на самом деле ты ведь так не думаешь.

– Что не думаю?

– Ты же не считаешь себя по-настоящему гадким.

– Почему же? Считаю, – почти с удовольствием произнес он. – Я об этом знаю чуть ли не с детства.

– Лоренс…

– Да, Барти?

– Ты не можешь быть абсолютно гадким. Я не позволю тебе так говорить о себе. Ты умеешь быть добрым, щедрым, заботливым и внимательным. А еще – любящим. Было бы абсурдно отрицать это.

– Я повторяю твои слова. Ты называла меня жестоким, только и умеющим ненавидеть. Я это слышал от тебя, и не раз.

– В сердцах каждый человек может наговорить что угодно. Жаль, что ты не забыл эти слова.

– Я не могу забыть ничего из сказанного тобой, – ответил Лоренс. – Я помню все, начиная с той первой ночи, когда ты приехала в Нью-Йорк и мы познакомились. Да, я помню все. Ты говорила хорошие и плохие слова, говорила глупости и очень интересные вещи. Но они все хранятся у меня в голове.

– Боже мой, – вздохнула Барти.

– А разве ты не помнишь всего, что я говорил? Если нет, я буду очень огорчен.

– Помню. Все слова до единого, – улыбнулась Барти. – Что еще я могу сказать. Я совсем не хочу тебя огорчать. Я знаю, как это опасно… Лоренс, что ты делаешь?

– Задергиваю шторы. Потом запру дверь и попрошу тебя снять эту жуткую форму. Я начинаю уставать от нашего философского разговора. Такие темы меня никогда особо не интересовали. Если помнишь, времени у нас совсем немного. Всего лишь половина дня. Совсем немного. Не упрямься, Барти. Ложись со мной.

Впоследствии она поняла, чем они тогда занимались. Они изучали друг друга, чтобы до конца жизни, когда бы он ни наступил, у них была возможность вспоминать ощущения, звуки, облик каждого из них. Это время, этот день стал их всегда ; не несколькими часами, а целой жизнью.

Они медленно и сладостно исследовали друг друга, словно прежде никогда этого не делали. Они смотрели, прикасались, смеялись, плакали, сливались телами, достигали экстаза, вскрикивая от наслаждения, а потом, довольные, улыбались.

– Это и было любовью, – сказал Лоренс, обнимая и целуя ее. – В номере этой заштатной гостиницы у нас была любовь. Мы ее чувствовали, слышали и видели.

– Да, – согласилась Барти, улыбаясь ему, – это действительно была любовь.

Лежа в постели, они много говорили. Они вспоминали свою жизнь и то, чего достигли порознь и вместе. Вспоминали о приятных и радостных моментах и о тех, что до сих пор вызывали сожаление. Они поверяли друг другу тайны, о которых прежде никому не рассказывали, поражаясь новым открытиям. Оба удивлялись, как давно они уже знакомы. Они совершили путешествие во времени: назад, в свое тревожное и напряженное прошлое, откуда вернулись в настоящее, полное надежд. Потом они осторожно заглянули в будущее.

– У меня есть тысячи поводов для сожаления, – признался Лоренс, беря ее ладонь и поочередно целуя пальцы.

– Тысячи поводов? И что же это за поводы?

– Это несколько тысяч дней, прожитых без тебя. Все остальное не имеет никакого значения.

– Да, – сказала Барти. – Я полностью с тобой согласна.

Время увольнения заканчивалось. Лоренс проводил ее до части, торопливо поцеловал, сказал, что любит, и ушел. Барти смотрела ему вслед, все еще наполненная счастьем, все еще помнящая подаренные им наслаждения. Других ощущений в тот момент у нее не было.

Она даже не боялась.

В детстве им это запрещали, и они своим детским умом понимали: так делать нельзя, хотя и не понимали почему. Но все равно они это делали. Если их заставали на «месте преступления», то наказывали, довольно сильно шлепая по маленьким голым попкам. Вначале с этим пыталась бороться их первая няня, которая делала немало других пакостей и отвратительно относилась к Барти. Ту няню потом уволили без объяснений. Другая – их милая, добрая Нэнни – использовала иные способы воздействия: запрещала класть сахар в кашу, лишала их сказок на ночь и даже грозилась все рассказать их матери.

Но все запреты, угрозы и наказания оказывались бесполезными. Им хотелось спать вместе. Они даже нуждались в том, чтобы, подобно двум щенятам, засыпать, крепко прижавшись друг к другу. Это бывало не каждую ночь, однако в тяжелые моменты их детства они всегда ложились вместе… Сегодня Адель остро нуждалась в этом. Венеция прекрасно чувствовала состояние сестры, а потому легла с ней. Она обнимала Адель и плакала вместе с ней, а долгожданное письмо лежало тут же, на одеяле.

Оно пришло в начале октября. Адель так долго его ждала, что не сразу обратила внимание на конверт, лежавший на столике в прихожей, куда складывали всю почту, приходившую в родительский дом. Поначалу письмо показалось ей плодом болезненного воображения, кусочком сна, осколком надежды.

Но письмо было настоящим. Абсолютно реальным.

Адель, конечно же, жадно читала все, что писали об освобождении Парижа… Триумфальное вступление союзнических сил. Хорошенькие парижанки, взбирающиеся на танки, чтобы поцеловать американских солдат. Ликующие толпы на улицах и на станциях метро. На следующий день после вступления союзников в Париж войска под командованием де Голля прошли торжественным маршем по Елисейским Полям. В Нотр-Дам отслужили благодарственную мессу. Повсюду люди торопились сорвать флаги с ненавистной свастикой и водрузить французский триколор. Газеты в изобилии печатали различные слухи. Говорили, будто парижская канализация заминирована. Отступая, генерал Хольтиц якобы приказал вначале сжечь Париж, а все, что уцелеет, – взорвать.