Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Провожали Оницифора у ворот родного подворья. Было еще темно, рассвет только-только обозначился за Москвой-рекой, холмистые сугробы исторгали синеву; и сугробы, и мрачный тын подворья казались больше; в их стылом молчании чудилось что-то угрюмо настораживающее. Подле них отец, мать и сестра выглядели тщедушными.

Оницифор покорно шел прочь от родных, удивляясь неведомой ему силе, которой так безропотно подчинились отец и мать и которая гнала его на брань. Ему было жаль родных и в то же время хотелось поскорее удалиться от них. Внезапно услышал зов матери, обернулся и увидел, что мать отделилась от отца и сестры и, пройдя несколько шагов в его сторону, остановилась, взмахнула рукой. Слезы сами по себе полились из очей Оницифора, захотелось бежать к матери и, отбросив стыд, вновь, как в детстве, прижаться к ней… Но не побежал Оницифор, лишь низко поклонился и побрел дальше, опустив голову и вытирая на ходу лицо.

Ох ты, страдальная земля Русская! Ох вы, прибитые люди русские! Что оставили вы своим потомкам, отгороженным от вас бурым от спекшейся крови ожерельем столетий?

Кости?.. Верно, источены они хладными водами, разбросаны по белу свету буйными ветрами, глубоко втоптаны в землю конскими копытами кочевых орд, пожжены, порублены, посрамлены.

Храмы?.. Эти белокаменные твердыни, главы позолоченные с солнечными крестами… Равнодушно взирают они со своих урезанных столетиями высот на быстро меняющуюся землю. Они не вызывают у равнодушного человека ни содрогания душевного, ни восхищения. Лишь, следуя моде, подивится он не от сердца их величию, отметит, что на века строили пращуры, умело выбирали строевое место.

Иконы ли?.. Перед ними сейчас принято восторгаться, но не тем, что скрыто за потемневшим угловатым рисунком, а самим изображением, странным и подчас непонятным; но теряешься от множества мелочей, поверхностной схожести и загадочных условностей. Лишь иногда чуткой и трепетной душе удается уловить волшебное озарение; с потемневшего лика внезапно запахнет волнующим теплом, и навсегда, до последнего своего мига, заразишься сладостной и мучительной болезнью. И тогда те далекие жившие в былые времена люди не будут представляться бесчувственными призраками; они оживут, их страдания будут печалить, радость – веселить, и все, что было ими пережито, как будто было с тобой, и в своих поступках ты будешь искать их немое одобрение. Только не каждому дано ощутить тот предивный миг.

Что же все-таки оставили нам эти люди?

Печаль, жалость, смирение; разлуку, проводы, которые каждому суждено пережить на нашей земле.

Ах, дальние проводы, долгие сборы! Сколько муки в вас, сострадания и горести! Сколько было вас на Руси – не перечесть! Сколько слов при этом сказано сокровенных, без лукавства и досады, с детской прямотой – не пересказать! Собрать бы те слова, высветить на бесконечной алой ленте – не перенесло бы участливое сердце порушенных надежд.

Изменилась земля, подсохли реки, поредели леса, уже другие облака плывут по небесам, и солнце палит по-иному; все зыбко, нетвердо, все меняется, только проводы вечны. Растянулись они неразрывной скорбной цепью со времен зеленой Киевской Руси до суматошных дней двадцатого века.

Как просто сказать: «Нет!»; нужно лишь вскинуть голову, взглянуть прямо в очи принуждающему делать то, к чему не лежит душа, и резануть громко и отрывисто.

Но как затем нелегко заглушить в себе боль и срам; память настойчиво возвращает к произнесенному отказу, и незаметно для себя убеждаешься, что сказанное в гневе «Нет!» есть самое горшее слово в твоей жизни.

Василько поначалу крепился, внушая себе, что поступил пригоже, но мысль, что в это время меж сугробов пробирается рать, в которой не счесть новоуков и сопливых ребятушек, и, верно, ждет ту рать грозное испытание, не давала ему покоя. Ведь не ради великого князя Юрия шли к рубежу суздальские полки, землю оборонять, стариков, детей и женок защищать.

Видно, есть предел обидам, хитроумным плетениям разума, в которых верх берет не то, что будет пригоже для всех христиан, а то, что принесет тебе более выгоды. И за этим пределом начинается святое, о котором часто и громко не сказывают, но которое понимают сердцем: долг перед теми, кто жил до тебя, дума о тех, кто будет жить после тебя, печалование о тех, кто живет рядом с тобой.

Если бы подле не было Янки, Василько бы не выдержал и заратился. Но она была, и он не мог покинуть ее. Нет, пусть будет так, как есть; зачем бросаться с тропы, которую охотно стелила перед ним загадочная судьба.

Уже давно играл на небосводе месяц. Утихомиривши совесть, Василько предался будничным заботам. Болела голова о полоняниках. Их нужно было отпустить, потому что не выдержит он второго наезда Воробья. Но было жаль освободить лихих людей без выкупа.

Вдвоем лежать на коннике было тесно. Янка спала на спине, у стены, и еще руку откинула в его сторону. Василько, чтобы не потревожить ее, повернулся на бок и едва не свисал с постели.

Янка пришла к нему без зова, молча помогла раздеться и покорно легла рядом. Его ласкам внимала бесстрастно, словно выполняла привычную и немного постылую работу. Василько решил, что холодная покорность рабы происходит от усталости. Он и сам притомился. День выдался злым, щедрым на кровь. Более всего печалило Василька то, что, несмотря на телесную близость, их души продолжали оставаться чужими, не было пока между ними единых мыслей и общих дум. Временами Васильку казалось, что раба опасается его.

Василько вскоре уснул, и приснился ему страшный сон. Он, словно птица, парит над землей. Внизу – снега, леса, ледяные реки. Он видит большое и ровное поле и зависает над ним, затем опускается все ниже и ниже, до тех пор, пока не замечает, что поле забито людьми. Их количество быстро увеличивается. Среди них Василько замечает ратников, до его слуха доносятся встревоженные голоса, конское ржание, визгливое гудение труб. Он уже различает лица и одеяния людей. Его взор выхватывает из толпы то Савву, озабоченно смотревшего вдаль, то бегущего к отцу Оницифора, то Пургаса, склонившегося над скорбно сидевшей на снегу женкой – простоволосой, босоногой, одетой в холщовую сорочку. Господи, да это Янка!

Несмотря на то что людей множество и иные из них конны и оружны, они кажутся ему ничтожно малыми среди широкого подпертого лесами поля. Еще он ощущает тревогу, которая исходила не только от людей, но и от снегов, лесов и воздуха. Он невольно обращает свой взор туда, куда смотрят Савва, ратники и многие люди, и, хотя не замечает ничего необычного, не может отвести очей. Думается, что именно оттуда покажется пока еще невиданная и неслыханная угроза.