Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Волк уставился на дальние леса, словно прикидывал, где найти среди безмолвной глуши глубокую и недоступную берлогу. Каменное величие исчезло с лика попа, уступив место задумчивому выражению.

«Это тебе не в храме крестьян байками развлекать», – довольно подумал Василько.

Дрон тяжело, исподлобья, смотрел на Василька. Вдруг его хмурое лицо посветлело, живые искорки заплясали в очах. Дрон полуобернулся так, что мог видеть и крестьян, и Василька.

– Видимо ли дело, в такое время по лесам бегать? – обратился он к крестьянам. – А коли татары Москву пожгут, что тогда? Куда жито повезем? Где возьмем сошник, топор, косу? – Он решительно махнул рукой, повернулся к Васильку и твердо сказал: – Нет, нельзя нам без города жить!

Вздох облегчения прокатился по нестройному ряду крестьян. Осмысл Дрон направил мир на истинный путь.

– Не будет нам жизни без Москвы! Повязаны мы с ней одними путами! – сказал Волк.

– Да придут ли еще татары? – робко произнес Копыто.

– Татары придут и уйдут, а нам здесь жить! – глубокомысленно изрек поп. Крестьяне во всем были заодно со старостой. Даже Карп, полностью зависевший от воли Василька и не вылезавший в последнее время из его горницы, принялся славить Дрона.

Как бы ни повторялись крестьяне, ни переходили на волновавшие их мелочные заботы, в главном же были едины: без Москвы не будет им жизни и потому надо садиться в осаду.

«Неужто совсем обезумели?» – изумлялся Василько, глядя на посветлевшие и повеселевшие лица крестьян. Он никак не мог понять, почему они думают не о том, как уберечься от татарина, а о том, как будут жить после татарщины?

– А ведомо ли вам, что Москва нарядила в Коломну пеший полк? Теперь полк побит, и в городе почти не осталось ратников! С кем Москву оборонять будете? Или сами думаете город держать?.. Нечто вам ведомо ратное ремесло? – попробовал Василько еще раз образумить крестьян.

– С нами сила крестная! Не допустит Господь погибели верных своих сынов, – уверенно возразил поп и добавил, что было бы пригоже сотворить крестный ход и учинить строгий пост.

– Так и нужно содеять. С Богом в сердце любого недруга одолеем! – дружно согласились крестьяне.

Василько затосковал. Им овладело тупое безразличие, хотелось в горницу, напиться меду и завалиться спать. «Да будет все так, как желают эти люди. Все одно, чем ближе конец моего живота, тем лучше. Устал я, покоя хочу!» – решил он и молвил:

– Как хотите… Садиться в осаду, так садиться. Мне все едино… Завтра и снимемся всем миром.

Он направился в хоромы. В дверях столкнулся с чернецом и Пургасом. На вопросительный взгляд чернеца в сердцах махнул рукой, а Пургасу наказал:

– Завтра в осаду садимся. Меня сегодня не тревожь, я почивать буду.

Мало радости принесла Васильку вотчина, а все же, покидая село, он невольно загрустил. Вспомнились и тепло горницы, и мать, которую видел в последний раз на сенях хором, и те счастливые мгновения, которые подарила ему Янка. Еще было жаль своих помыслов и мечтаний, ведь не черные были они, не желал он зла людям.

Но когда, уже съехав с горы, он бросил прощальный взгляд на хоромы, то подивился тому, как мрачно и одиноко нависали они над селом. Что-то отталкивающее и пугающее чудилось в их стылом молчании, представилась их внутренняя холодная пустота и то, как по-хозяйски медленно расхаживает по горнице кто-то неведомый и страшный.

Двор Василька находился в голове поезда. Впереди – Василько верхом на Буе, в бронях под кожухом и в шеломе. Он исплечился, надел кожух так, что в рукав его была продета только левая рука, правая была свободной. Позади Василька Павша вел запряженную в сани лошадь, подле которой шагал чернец. На тех санях покоилось все добро Василька: два ларя с портами, мехами, серебром и оружием. Вслед за Павшей шла Аглая, которая вела за узды конька, тащившего сани с именьицем дворни. Далее растянулись неровной серой лентой крестьянские обозы.

Впереди, за сто сажень, скакала сторожа: Пургас с двумя робятками, сыновьями Дрона и Волка. Пургасу велено все примечать и, если заметит татар, либо других ратных людей, либо полынью, либо засеку, немедля дать о том знать Васильку.

Люди ехали и шли молча. Даже животина, псы – и те притихли, словно им передались от людей боль расставания и страх перед грозным будущим. Только чернец никак не мог угомониться. Василько слышал его похрипывающий басок:

– Павша, как мыслишь: совладаем мы с татарами либо они нас одолеют?

– То мне неведомо, – нехотя ответил осунувшийся от пития и суеты последних дней Павша.

– А мне думается, что не возьмут татары Москву на щит. Не сядь мы в осаде, быть беде! А теперь – нет. Куда им, тщедушным, противу Василька! Да и я, грешный, тоже обиды не стерплю.

– Откуда только принесло этих татар? – отчаивался Павша.

– Ты понапрасну не печалься, а послушай меня. Вчера вечером, стемнело уже, вышел я на крыльцо и заметил на дальнем конце заднего двора некое сияние. Будто огни палят на снегу. Подивился я, хотел тебя позвать, да раздумал и пошел к тому месту. Боязно мне, а все же иду… Вижу, подле самого тына костер горит, а у костра два человека сидят.

«Что это он плетет? Какие еще два человека объявились на моем дворе?» – изумился Василько и прислушался.

– Молодцы ликом ясны, – увлеченно рек чернец, – меж собой схожи, а над их головами нимбы светится, и творят они беседы, не замечая меня. Говорят молодцы, что не допустят погибели Русской земли и христиан. «Хоть и грешат люди и христианскую веру держат некрепко, а все же единоплеменники нам», – сказывают они. Тут я не выдержал, кашлянул, чтобы приметили меня. Человеки оборотились в мою сторону, но удивления не выказали. Меня и осенило: да это же святые Борис и Глеб! Тут ноженьки мои подкосилися, рухнул я на колени… А Борис и Глеб сказывают мне любительно: «Встань, раб Божий Федор! Зри и слушай. Передай людям, чтобы крепкодушия не теряли, татарам не потакали, а стояли бы против них грозно и крепко. Мы же в обиду своих братьев не дадим. Коли станет вам притужно, погоним прочь злое племя!» Не успел я и рта раскрыть, как Борис и Глеб поисчезли Только осталась после них перстяная рукавица, а на снегу – ни головешки, ни пепла. Хочешь, рукавицу покажу?

Любопытства ради Василько обернулся и увидел в руках чернеца рукавицу из яркого фряжского сукна.

– Господи, надо же такому приключиться! – воскликнул Павша.

Он отошел от лошади и словно зачарованный смотрел на рукавицу. Рука его невольно потянулась к ней, но чернец не грубо, но твердо отстранил ее.

– Не замай! Не для твоих рук… Еще святых осердишь!

«Брешет чернец, – решил Василько, – ишь, видение ему было. У Савелия одно видение рассказывал, сейчас другое».