Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

И несчастен ты, человече! Все радуешься деяниям рук своих, смотришь с надеждой в будущее, но не разумеешь, как легко может быть порушено другими твое благополучие.

Крестьяне еще перед первым снегом тешили себя грядущей спорой весной, молили о теплом красном лете, о спелой ржи на полях, а тут навалили татары… Наверное, надеются они на своего господина, думают, что уж Василько-то знает, как отсидеться от татар. А может, не надеются, поняли – обречены, и пойдут гулять у Тайницкой страх и отчаяние.

Все же правильно Василько решил согнать крестьян с прясла. Татары на приступ не пошли, только стреляли. Его сермяжная и лапотная рать почти вся уцелела. А подле Угловой стрельни стена была черна от посадских людей, и Василько видел, как метались и гибли они от стрел. Он уже собирался уведомить Ратшу, который сидел воеводой на Угловой стрельне, чтобы тот согнал с прясла москвичей, но не уведомил, вспомнив, как днем был обвинен в крамоле, и поостерегся накликать на себя другую беду.

Да и сам как ни уберегал крестьян, а все же понес потерю. Татары поразили троих: двух мужей изранили легко еще до прихода Василька на прясло, а молодую женку убили шальной стрелой, которая влетела в бойницу нижнего подошвенного моста стрельни. Теперь лежит убиенная на снегу, подле сторожевой избы, рогожей прикрытая, а подле нее тужит, сидя на коленях, старая мать. И хотя Пургас хвастался, что нанес татарам немалую язву, и еще, кроме Пургаса, иные крестьяне постреливали (среди них есть и такие, которые издалека белке в око стрелой попадают), все же потеря Василька была более тяжелой, чем татарский урон. Ведь, по разуменью Василька, на каждого крестьянина выходили сотни и сотни привычных к ратному делу ворогов. Нужно было сотворить степнякам пакость, одержать над ними хоть малую победу, чтобы не давил на душу невыносимый груз бессилия и обреченности.

А внизу, на реке и ближе ко рву, шла великая работа: невидимые во тьме люди стучали, тесали, били; гортанные подгоняющие крики перемешивались со многим тихим и боязливым говором. Васильку показалось, что не только земля покорно изменила облик под натиском пришельцев, но даже воздух уступил неприятелю. Вместо морозной ядреной свежести и едва уловимого запаха хвои он чувствовал горьковатый привкус от чадивших огней и сладковатый, с кислинкой, чуждый степной дух.

Василько подумал, отчего христиане были так непростительно легкомысленны к тем знамениям, которые стали посещать их в последнее время? То аж целую седмицу ярко светила на ночном небе хвостатая звезда; то встала на земле лютая засуха и горели леса, болота, и сотворилась мгла, и птицы падали на лету мертвыми; то наваливался мор, который был так свиреп, что иные города делались пустыми; то беспрерывно шли дожди и жито гнило на корню; то рыбаки вытащили из воды страшного и неведомого урода; то изыдет из реки огромный змей и давай пожирать людей и животину. Все это происходило на веку Василька с пугающей частотой и удивительным постоянством, будто там, на небеси, упрямо предупреждали христиан о скором всеобщем несчастии и призывали образумиться, поостеречься да подумать о себе крепко-накрепко. И сейчас Василько изумлялся, как же это он ранее не связал Божьи предостережения с ожидаемым татарским нашествием.

«Хотя и сказывают на Маковице попы, что Господь наказал христиан за грехи татарами, а все же не так уж он грозен. Ведь не одно лето хотел своими знамениями показать людям, как нелепо и неправедно они живут. И только видя многие грехи тяжкие, досадуя на человеческое неисправление и слабоумие, порешил-таки покарать Русскую землю», – думал Василько.

Это открытие так потрясло его, что захотелось поделиться им с чернецом. Он осмотрелся, пытаясь увидеть Федора среди редкой цепочки крестьян, стерегших прясло, и не приметил его плотной фигуры и островерхого клобука. Видно, в стрельне сидит или греется внизу, у костра.

Сегодня чернец удивил Василька. Он погнал Федора в стрельню и наказал стрелять оттуда. Федор взмолился, забормотал об обете, который дал Господу после своего чудесного спасения, и сказал, что лучше будет поднимать каменья на прясло. Весь день носил чернец каменья, стрелам не кланялся, на татар косо поглядывал и что-то бубнил про себя. За время осадного сидения чернец как-то отдалился от Василька, который на него крепко надеялся. И что удивляло: Федор и не пытался выказать ратного умения. «Лжу творил, – мыслил сейчас Василько, – и о том, что володетелем был, и о Калке, и о видении своем, и Бориса да Глеба тоже приплел. Откуда на моем подворье святым быть? Верно про него Дрон молвит…»

Василько помрачнел. Оживление, навеянное размышлениями, сменилось гнетущими мыслями о будущем дне и беспокойством о том, все ли им сделано, чтобы не пустить татарина на прясло. То, что он уберег крестьян от стрел, было пригоже, и то, что он разбил свой мизинный полк на половинки, дабы одна стерегла прясло, а другая – отдыхала и чтобы переменялись они, – было тоже хорошо. Остальное же мнилось худым. Удручало, что на прясле не было заборал, погорели они красным летом. И стояла на мосту Василькова рать, стрелами посыпаемая, ветром обдуваемая, снегом заметаемая. Сделали наспех неширокий замет, который прикрепили над внешним краем стены, будто немного полегчало на душе Василька. Если ранее у крестьян грудь была открыта татарским стрелам, то сейчас лишь плечи и голова. Но все же мучило ощущение ненадежности его прясла, и потому он чувствовал себя виноватым перед москвичами и крестьянами. Ведь если бы не бегал по улочкам московским, не сидел на хмельном подворье Федора, то наверняка попригоже подготовил прясло к приступу.

Да и припозднились в осаду сесть. Первую кремлевскую ноченьку не о татарах думали, а о том, куда бы голову приложить; затем пока у Тайницкой разместились, пока разобрались, что к чему, день прошел. А на следующий день крестный ход учинили… И Филипп, воевода собачий, не преминул напакостить. «Тому Филиппу не воеводствовать, а малых чад нянчить, – раздраженно подумал Василько. – Говорил же ему: надо жечь посад. Заупрямился, упрекать стал, что так Кремль спалить можно. Теперь татары смотрят на посад и веселятся, как же, из клетей, хором и тынов сколько переметов да самострелов сделать можно».

Василько с тоской посмотрел на Подол. Подворья Подола, вызывавшие еще вчера пресветлые воспоминания и содрогание душевное, теперь настораживали застывшей, угрюмой пустотой. Они будто пообиделись за то, что их побросали, и мстительно помышляли сейчас, как бы передаться пришельцам и сотворить зло бывшим хозяевам.

Даже вид родного гнезда, которое, скрытое церквушкой, едва просматривалось, не вызывало у Василька никаких чувств, кроме мысли, что так и не нашел время, чтобы повидать родных. И они тоже не пожелали встретиться с ним. Верно, до них дошла весть о его посрамлении, и они, застыдившись, решили навеки забыть о нем.