Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Посол заговорил витиевато и так пространно, что Янка стала уставать. Желая, чтобы он понял ее состояние, она несколько раз закрывала глаза. Посол же молвил о том, что их поездка в Москву затянулась, ему давно пора быть во Владимире, такое промедление несказанно обрадует его сарайских недругов и что теперь, когда она чувствует себя лучше, настал час покинуть эту полную злых духов пустошь. Потом он замолчал, вновь посмотрел куда-то поверх головы Янки, учинил губное шевеление и причмокивание, словно ощутил во рту приятный и любимый вкус.

Янка чаятельно смотрела на мужа. Думала о Васильке и о том, что его ожидает. Ей хотелось, чтобы подле был Василько, с ним она чувствовала бы себя спокойней и уверенней. Он напоминал ей нагретую в избе печь. Войдешь в избу, стуженая и напуганная великими холодами и тем, что небо затянуто мглой, а тусклое солнце не греет, только молчаливо жалуется на бессилие (кажется, что от мороза нет спасения), но скинешь овчину, прижмешься к печи, отогреешься, и долго еще не покидает довольное и волнующее ощущение, что ты надежно прикрыт от леденящего непогодья.

Но в то же время его присутствие напоминало Янке о той жизни, которую она хотела временами начисто забыть и которая огорчала смутным признанием, что все, к чему она стремилась и чего достигла, было совсем не то, что ей нужно. Болезнь, недовольство собой, старение, раздражительность, посещавшая ее при виде мужа, а также соприкосновение с чуждыми обычаями есть отголосок неправедного жития. Янке иногда представлялось, что сидевший внутри нее голос, ранее так настойчиво звавший любой ценой вкусить свободную и богатую жизнь, теперь зло посмехается над ней.

– Не по нраву мне этот старец, – продолжил посол. – Злыми чарами да наговорами возжелал обольстить тебя и меня. Теперь ты без него шагу не сделаешь… Еще глаголет предерзкие речи, Орду поносит, плетет невесть что. Верно, он с другими так же откровенничает. – Его лицо приняло нервный, боязливо-обиженный вид, который Янка стала часто замечать после того, как посол возвысился и обогатился. – Как бы в Орде о том не прознали. Тогда полетит моя голова с плеч, – посол произнес последние слова тихонько, вытаращив глаза и проведя ребром ладони по своей дряблой шее.

Янка почувствовала, как по телу тугой волной расползается страх.

– Собака! – с ненавистью сказал муж. – Таких под корень изводить нужно.

Он помолчал некоторое время, видимо, стараясь унять охватившее волнение. «Я силен, почитаем и жил во славе, но ты заболела, и объявился старец, который может порушить все накопленное, выстраданное и заслуженное», – такие мысли отразились на его лице, собранном в обиженную гримасу. Посол едва не признался, что побаивается старца и этих обширных лесов, но спохватился, промолчал, посчитав такое признание недостойным для себя.

– Отъезжать надобно с этих мест, и как можно быстрее, – заговорщицким тоном сообщил он. – Завтра поутру и отъедем… А ты переговори с ним, попытай его крепко, какие травы он для тебя собирает и как из них настои готовит. Как о том узнаешь, так старец нам более не нужен! – посол притужно улыбнулся и уверенно сказал: – Ты сможешь выведать, ты обо всем сможешь выведать.

Покидая избу, посол не мог отрешиться от мысли, что говорил с женой о дурном. Он призадумался и решил, что впрямь те порядки и нравы, установившиеся в Орде, заставляют его двурушничать и жестокосердствовать.

Васильку удалось незаметно спрятать бересту в потаенное место, в полусгнившем пне, в нескольких шагах от клети. Осталось только исполнить просьбу москвичей, но как это сделать, как подступиться к ордынцам, он не ведал. Посол сидел в шатре, из которого носа не казал. У шатра стоял стражник с копьем, такой громадный и такого свирепого вида, что Васильку становилось не по себе от желания подойти к шатру. В избу, к Янке, поганые тоже переняли путь. Оставался сын Янки. Василько сейчас терпеливо поджидал, когда юноша объявится на дворе.

Он стоял под высокой березой. Береза одиноко покачивалась на поляне еще до того, как Василько осел на ней. Сначала – тонкая, хрупкая, чахлая, она своим видом не красила поляну и вызывала у Василька желание срубить этот казавшийся больным и ненужным стволик. Но что-то останавливало его даже тогда, когда он брал топор и с решительным видом направлялся к деревцу. Василько старился и сгибался – береза росла, крепла, крона ее неприметно становилась выше и шире. И вот на тебе, пригодилась, родимая, пригодилась, сиротинушка.

Василько стоял в полный рост, прислонившись к стволу дерева; ее ветви сотворили над ним зеленую сень. С листьев на плечи и клобук Василька только изредка падали дождевые капли. Когда задувал ветерок, листва шевелилась, издавая приглушенный и трепетный шелест, и он ощущал на лице ее влажное, робкое прикосновение. Воздух был пропитан сыростью и мягким, чуть навязчивым запахом влажной зелени.

Береза находилась между шатром и клетью, в которой сейчас томился Оницифор. Стоя под ней, Василько мог видеть и шатер и пространство перед избой. Двор был почти безлюден, но Василько ведал, что, кроме стражников, не одна пара глаз наблюдает за ним. Он удивлялся тому, что сегодня сняли охрану у клети, в которой он жил.

Поджидал Василько, поджидал и любовался березкой. Как кудрява она, какой пригожий дух источает да какой у нее ствол красивый – матово-белый с черными и косыми подпалинами. Будто все просто, но хорошо-то как, как величаво. Радовался Василько, что на жизнь ее в свое время не посягнул. Ведь она и его мир украсила, и взор вдоволь потешила. А погуби он ее – ни очам отдохновения, ни духа пригожего, ни крыши от ненастья, ни томной прохлады в солнцепек. И здесь ему подумалось, что вот зарежут его татары, и никто уже не будет исцелять сирот, платить за них царевы выходы и другие поборы – мир христианский оскудеет.

Ну никак Васильку не хотелось с земными красотами расставаться, не был он готов к этому решительному переходу ни телом, ни душой. Не искупил он еще своей тяжкой вины, не отдал людям все, что мог. И незнаемо все там, за роковой чертой, страшно, уму непостижимо…

«А с чего это я возомнил, что пришел мой черед смертную чашу до дна испить? – недоумевал он. – Нечто во сне мне пригрезилось, либо тоска смертная совсем помрачила, либо нет у меня надежды на спасение? Зачем же тогда другой раз воле татарской покоряюсь? А если покорность моя – такой же грех, как грех человека, наложившего на себя руки? Ведь как самоубийца по дьявольскому наущению лезет в петлю, так и я безропотно поджидаю убийц. Раболепствую так же, как раболепствовал после падения Москвы перед кривым татарином. Да я ведь в уныние впал!»