Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Петрила говорил увлеченно, словно думал о том не один раз и, найдя истину, крепко в ней утвердился; иногда повышал голос, придавая своим словам настойчивость и убежденность.

Будто гладко глаголил он, но чем более убеждал, тем сильнее Василько чувствовал несогласие и возмущение. Было в речах гостя что-то ненужное, мелочное, уже слышанное и отвергаемое. Думалось, что покусился Петрила на стержень, на котором родная земля держится; казалось, что поносит он не только князей и матушку-землю, но и Христа, Богородицу, предков, всех христиан и добро, что с таким трудом приживалось в мире.

Васильку было нелегко осилить пытливый взгляд Петрилы, так и тянуло отвести глаза. Но он сдержался. В очах Петрилы плясали желтоватые блестки; то ли от свечей такое играние учинилось, то ли сидел в них хитрый и наглый бес.

– Не нужны мне твои посулы! Не поеду я к твоему поганому государю! А тебе, Петрила, путь чист! – молвил Василько, чеканя каждое слово. Он облегченно вздохнул, оттого что осилил казавшееся дьявольским искушение. Петрила же был ненавистен ему; и обычаи его мнились похабными, и лик его казался мерзостным, и дух он источал донельзя тяжкий.

Петрила сидел как болван. Ни один мускул не дрогнул на его лице, только потух в очах бесовский свет. Наконец он не выдержал, покачал головой и рассмеялся. Смех его показался Васильку зловещим.

– Еще увидимся, – пригрозил он напоследок.

Уже давно отъехал донельзя беспокойный гость – Василько, как ни старался, не мог обрести душевного равновесия. Он спустился во двор. Тявкнул лежавший у ворот пес. Над головой закружилось в редком хороводе каркающее воронье. Либо вещали скорую перемену, либо кликали неслыханную беду. Кто его знает? Только неуютно и одиноко почувствовал себя Василько на белом свете.

Который день Карп пребывал на господском подворье. По воле Василька крестьяне валили лес, возили его на господский холм, метали покосившийся тын, тынили новый.

Карп просыпался затемно, поеживался, почесывался, творил зевоту, пил квас, ел хлеб, облачался в драный на локте овчинный кожух, нахлобучивал на голову шапку и вон со двора.

На востоке уже серел небосвод. Тускнеющие звезды молча расставались друг с другом до следующей ночи. Снег зло и назойливо поскрипывал под ногами. Редкие звуки, будь то воротный скрип, людской говор, хриплое петушиное пение, отчетливы и навязчивы. Дорога взбирается на гору, впереди растет и надвигается двор Василька. Казался он Карпу великаном, еще не пробудившимся от глубокой спячки, источал силу, грозу и достаток.

У господских ворот уже толпились крестьяне. Ждали старосту Дрона; переминались с ноги на ногу, размахивали руками и били себя по бедрам – ветрено и студено на горе, – чинили промеж себя гожие и иные речи. Сегодня крестьяне говорили о смерти ключника Анфима. Преставился старец третьего дня, ночью: вечером лег на бочок, а утром нашли его уже холодным. Дивились крестьяне, что как-то наспех, без должного почтения, снесли со двора ключника: даже кости его земле не предали – покоятся они в дубовой колоде на церковном дворе, ждут красной весны; вполголоса осуждали Василька, не пожелавшего проститься с Анфимом.

Завидев приближающегося старосту Дрона, крестьяне замолкли, почтительно расступились перед ним. Дрон небрежным кивком ответил на их разнобойные приветствия; у ворот остановился, озабоченно осмотрел собравшихся, нахмурился, увидев Карпа, и несколько раз негромко, но настойчиво постучал в ворота. Заспанный Павша отворил ворота – крестьяне потянулись за старостой на задний двор. Там навалено снега на девять пядей. Снег лежал мягким волнистым покрывалом; только узкие и кривые тропы портили его нежную гладь; и петляли они, скрещивались, заманчиво разбегались в разные стороны.

На дальнем, самом глухом конце двора, там, где господский холм нависал над кручей и тын валился, как пьяный, чернели и топорщились свезенные лесины. Вконец они порушили здесь снежное царство, придавили своей мерзлой громадой. Снег подле них усеян щепой, истоптан людьми в вязкое посеревшее крошево. Пахло бодрящим и чуть горьковатым хвойным духом.

Карп заготавливал лесины для тына: укорачивал, ошкуривал и заострял, да на господские хоромы поглядывал. Он знал, что в них яств и пития – в изобилии, и можно где уговорами, а где и лукавством ковригу добыть, или пирог с кашей, либо еще что-нибудь сытное, пахучее и мягкое, слюнное истечение вызывающее, живот раздражающее, взор вдохновляющее.

Карп задумал сегодня непременно проникнуть в господские хоромы. Может, оттого, что мысли его на стороне вились, а может, потому, что поленился он наточить лезвие топора, работа не ладилась. Бил Карп топором по древу – летело во все стороны ледяное крошево и норовило кольнуть в лицо, в самое око. К полудню Карп выбился из сил: в руках ломота, в пояснице боль. Карп бросил в сердцах топор и сел на бревнышко.

Солнце так разыгралось, что Карп даже почувствовал его тепло. Размечтался, как по весне подсохнет земля, а он ту землю будет пахать и жито сеять. Тотчас представились ему пашня, молодая зеленеющая трава, оживающий лес, и Карп явственно ощутил веселящий дух земельной сырости.

– Ты зачем топор повыбросил? – раздался над головой голос старосты Дрона. Карп поднял голову и не то что обомлел, а слегка растерялся. Дрон возвышался над ним, тяжелый взгляд побелевших очей старосты упрекал и унижал. Карпу стало совсем не по себе, потому что Дрон объявился нечаянно, потому что стих стук топоров и крестьяне согласно оборотились на него. Он поспешно поднялся.

– Почто предаешься лени? Или господское слово тебе не указ? – спросил Дрон.

Карп не любил и боялся Дрона за то, что крестьяне почитают старосту, а над ним посмеиваются, что Дрон тучен, а он перебивается с хлеба на квас, что осенью просил у старосты жита в долг, а тот не дал, что дважды бил его Дрон смертным боем.

Карп мал и тщедушен – Дрон собою велик и широк; Карп остронос и сухощав, и бородка у него мелким клинышком, у Дрона харя округла и мясиста, а борода густа, широка и с проседью.

Не сдержался Карп. Старые обиды и новые досады захлестнули страх перед могучими кулаками Дрона.

– Других тяжкими работами томишь, а сам топора в руки не взял! О господском наказе радеешь, а сам вместе с сыном свез на свой двор лес Василька! – запальчиво выкрикнул он.

Дрон сердито засопел, пригнулся и сжал кулаки.

– Вы что молчите? Нечто не видите лукавство Дрона? – обратился Карп к крестьянам. Дрон, испустив утробный звук, ударил хулителя. Карп, взмахнув руками, опрокинулся на спину. Пока он поднимался, вытирал выступившие слезы, сплевывал сочившуюся из десны кровь, приглушенно материл обидчика, вновь застучали топоры. Дрон отошел к тыну и, водя рукой, что-то наказывал крестьянам. Обидевшись и обозлившись не только на старосту, но и на крестьян, на Василька, на весь белый свет, Карп решил более не работать.