Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Он спешился, подошел к Олюшке. Девочка смутилась и даже чуть подалась назад. Василько достал из сумы серьги и вложил их в крохотную ручку племянницы. Серьге показались Олюшке непомерно тяжелыми и большими.

На дворе – Филиппово заговенье. Некрепкие в вере люди, что еще плохо в сердце Христа держат, а веруют в поганых идолов и преклоняются бесовским обычаям, знай себе трескают скоромное, коли оно есть в погребах, да над христианами посмеиваются: «Вы, мол, там, на одном горохе да толокне сидите нелепицы ради, а мы всласть себе потчеваемся!»

Народ же православный кряхтит, морщится, на отступников косо поглядывает, но пост соблюдает крепко и грозно, сухую трапезу квасом разбавляет и ждет пресветлое Рождество и мечтает на то Рождество так разговеться, чтобы не единое лето о том помнить, чтобы некрепкие в вере люди лопнули от зависти. И думает народ православный: «Ужо я потерплю немного, на том свете мне за такие муки с лихвой воздадут, а тем, кто пост не приемлет, над Христовым именем посмехается, натрут в аду рыло кипящей смолой!»

Филиппово заговенье не Великий пост: и рыбное можно ести, и с женами совокупляться не возбраняется, поп о том в церкви сказывал, краснея и заикаясь.

Но смущают недобрые слухи о брани на рязанской украйне, и если эти слухи на ус намотать да крепко подумать, то будто бы и впрямь буйствуют на Рязани неведомые и злые языцы, рекомые татарами. Слово-то какое прыгающее, скачущее. И никто не ведает, что у тех татар на уме; а ну как, попленив Рязань, на Москву пожалуют? Ишь, как лепшие и сильные всполошились, своих слуг и холопов загоняли: мечутся те слуги да холопы как угорелые меж златоверхих теремов на заиндевелых конях, пугают народ честной. Тут ухо востро держи! Чуть что, смекай: или в осаду садиться, либо в бега ударяться – да наперед помысли, как нажитое именьице приберечь.

Как назло, в конце заговенья зима лютая встала. Такую зиму и врагу не пожелаешь. От морозов деревья трещали, птицы падали на лету и стояла плотная белесая мгла, сквозь которую едва просматривалось куцее сжавшееся солнце. Уже не один и не два крестьянина обморозились. В такие лютые холода только в избе сидеть да у печи греться. Ишь, как дрова попискивают; ишь, как постреливают.

Думать думу о том, что делать, если объявится татарин, тягостно. Может, не совладают поганые с рязанцами? Рязань-то кичлива и задириста, даже Всеволод Большое Гнездо с нею ратился, пыжился не одно лето, мечтая подвести ее под свою тяжелую и властную руку, да так и не усмирил, сердечный, махнул на нее рукой и раздраженно молвил: «А ну ее, эту Рязань, к лешему! Пущай живет в гордыне своей во мраке и невежестве!»

А если осилят рязанцев татары? Что тогда? Степнякам в наших лесах делать нечего, тут им простора нет, везде льды и сугробы – ни лошадей прокормить, ни самому насытиться. Испокон веков, как Суздальская земля стоит, они по ней не хаживали. Рязань была и жгла, новгородцы – тож, смоляне баловали, а половцам и другим поганым здесь чистого пути никогда не было.

По возвращении из Москвы Василько и словом не обмолвился с рабой. Он сидел сиднем в горнице, читал Псалтырь днями напролет, на Пургаса косился. Янка же, увидев впервые возвратившегося Василька, вспыхнула вся, словно отблеск огня лег на ее пригожий лик, потупила очи, и ее рука легонько содрогнулась; а как прошел мимо нее Василько, ни здравия не пожелав, ни доброго слова не сказав, она привычным жестом поправила убрус и пошла прочь, опустив голову и покусывая в раздумье нижнюю губу.

Но с той поры зачастила в горницу: стены и полы протереть, брашну и питие поднести, со стола прибрать. Василько при ее появлении ни одобрения, ни укора не выказывал, но делал вид, что не замечает рабу.

И к Савелию Василько более не ездил, и на двор почти не выходил. Так ему надоела такая келейщина, что он в сердцах пожелал, чтобы на его двор кто-нибудь наехал нечаянно. Заблудится какой-либо добрый человек – приезжай, приходи без страха, будь желанным гостем, поведай, что слышал и видел. Он бы сам ударился в гостевание, но не мог на это решиться, потому что вел с Янкой исхитростную игру.

Уже на дороге из Москвы, когда запал ярости и слепой ревности стал испаряться, он решил наказать рабу за все его страдания и посрамления. «Надобно мне вести себя с нею так, будто она для меня никто: не примечать, доброго и худого слова ей не сказывать. Пущай помучается. А то занозистая какая, как смотрит горделиво. Да я таких занозистых сколько обламывал во городе да во Владимире… Сказывала, что ей другой люб, ничего, будет сохнуть по мне так, что беспокровна побежит туда, куда я ей укажу. А как мне Янка на шею бросится, ни о какой женитьбе с нею больше не молвить, даже наказать ей строго-настрого, чтобы те слова, которые я ей за полночь в поварне сказывал, из головы выкинула. А не забудет, я из нее дурь-то повыбью!» – решил Василько.

Он не мог представить, что раба может и не пожелать броситься ему на шею. «Такого быть не можно, – самодовольно думал он, – еще в стольном граде липли ко мне девки, как мухи на гречишный мед». Лишь одно смущало: «Как бы Пургас не подгадил?», но, представив лицо и тщедушную фигуру Пургаса и мысленно сравнив ее со своей богатырской статью, он напрочь отметал возможность того, что Пургас может опередить его.

Поначалу все шло как по маслу. Янка стала захаживать к нему в горницу, да несколько раз на дню; и вид у нее был завсегда печальный, и казалось Васильку, что ее глаза излучали мольбу: «Уж ты пожалел бы меня, рабу сирую! Истомилась я без тебя, вся высохла».

«То-то, – торжествовал про себя Василько, – не то еще будет!» – и делал задумчивое, далекое от мирских страстей лицо. Но, как Янка отвернется, он глаз с нее не сводил.

Одно настораживало. Приснился ему сон. Он сидит за столом, а на столе яства дивные разложены, и не терпится ему их попробовать, но гордыня обуяла. Слишком мнят о себе те яства: вот какие мы пахучие; ишь, какие мы румяные и упругие. Так пусть полежат, слегка поморщатся, немного навязчивый дух потеряют. Смотрит на них Василько и радуется, что терпелив и крепкодушен. Но постепенно овладевает им беспокойство: пока он любуется и кичится, те яства и собака есть не пожелает. И чем более смотрит Василько на стол, тем все сильнее досадует: на плодах уже румяны поблекли, иные из них сморщились и дух уже они источают не такой пригожий. Не выдержал Василько, принялся за яства, а они уже мягки, горьки и кислы.

Чернец пожаловал внезапно. Он стоял у раскрытой настежь двери горницы и добродушно, заискивающе улыбался из-за плеча Пургаса.

Его появление было таким неожиданным, что Василько растерялся. Он недоуменно воззрел на чернеца, затем вопросительно на Пургаса, будто молчаливо допытываясь у холопа: «Что скалишься, пес? Ты кого привел?», и только потом признал Федора.