Александр Лысёв - «Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник

До более детальной проработки операции вражеский выступ оставили в покое — больше приказов на бессмысленные атаки не поступало.

— Пиши, Паша, — говорил вечером в землянке Барсуков Сверчкевичу, когда они остались наедине.

Ответом был тяжкий и долгий выдох политрука сквозь сомкнутые зубы:

— Ох, Иван-Иван…

— Пиши.

На утреннем совещании у командира бригады, который после вчерашней контузии просил повторять ему фразы погромче, политрук зачитывал обстоятельства героической гибели представителя военного совета фронта:

— «Личным примером, проявив беззаветное мужество и героизм, возглавил танковую атаку…»

— А? Так? — кряхтя, переспросил командир бригады.

Барсуков стоял с непроницаемым видом.

— Так, — угрюмо подтвердил политрук.

— Сдается мне, что ни хрена не так… Командир из него, конечно… — Комбриг выразительно постучал согнутым пальцем себе по лбу. — Мужик был крутого нрава, сумасбродного, но чтобы лично полезть в танк…

На командира бригады в упор смотрели глаза Барсукова, в которых отчетливо читался один-единственный вопрос — а что сделал ты, чтобы не дать бессмысленно пожечь ребят?

— Н-да… — осекся комбриг под взглядом майора и торопливо закрыл тему. — Все так. Подпишем — отправляй бумагу.

— Поезжай, Витяй, — спустя несколько дней сказал Барсуков Коломейцеву, вручая предписание об убытии на офицерские курсы.

— Так точно!

Они вышли в траншею. Над головой сумрачно дышало огромное и безбрежное небо, а вокруг была война, которой не было видно ни конца ни края. Присели на земляную ступеньку, закурили.

— Иван Евграфович, долго еще так будет у нас с людьми? — спросил Витяй о бессмысленных потерях минувшей атаки. — Сколько крови без толку пролили. В который раз одно и то же…

— От нас зависит, — отозвался Барсуков. И, вспоминая слова отца Георгия, слышанные в далеком детстве, произнес: — Это ведь все мы, хорошие и плохие. И как поступить всякий раз — решать нам.

— Упырей полно… — зло сплюнул Витяй и глубоко затянулся. Обозначив круговое движение головой, добавил: — Со всех сторон.

Барсуков поглядел на Витяя и произнес негромко, кивнув в сторону немецких позиций:

— Вот мы и должны свернуть шею тем упырям. — И, кивнув второй раз в сторону тыла, закончил: — И этим… Не должны упыри русскую кровь пить.

Коломейцев долго смотрел на командира, на его чуть заметную в темноте улыбку, а затем, ничего не произнеся в ответ, только утвердительно покивал головой, соглашаясь со сказанным.

Младший лейтенант Коломейцев вернулся на передовую в самый канун немецкого летнего наступления 1943 года. Курсы оказались еще более краткосрочными, чем планировались: готовясь отражать очередной вражеский удар, выпускников поспешно вернули в строй. Витяю выправили соответствующие документы и выдали пару измятых погон — каждый с одной звездочкой на одиноком просвете. Он был назначен командиром танкового взвода в 49-ю танковую бригаду. Прицепив лейтенантские погоны и закинув за плечи старый вещмешок, он отправился к месту своей новой службы. С Барсуковым им суждено было разговаривать в последний раз, когда уже начались тяжелые оборонительные бои на Курской дуге. Следуя применявшейся здесь тактике, старая бригада, в которой долго вместе служили Витяй и Иван Евграфович, отводилась за 49-ю танковую, предоставив ей дальше сдерживать напиравших немцев. Коломейцев привез пакет комбату соседей и с радостью узнал в нем майора Барсукова. У них оказалось немного времени снова поговорить наедине.

— Отправь, пожалуйста. — Барсуков протянул Витяю треугольник письма.

— Сами и отправите, — не понял просьбы Витяй.

Барсуков улыбнулся светло, чуть грустно и отстраненно. Таким Коломейцев не видел своего всегда решительного и уверенного в себе командира никогда.

— Отправь. Это семье. Пришло и мое время с головой расстаться.

— Да что вы такое говорите, Иван Евграфович?!

— Раз говорю — значит, знаю.

Накануне ночью Барсукову приснился дед. Второй раз за всю жизнь. Явился в своем мундире с вахмистерскими погонами, чинный и торжественный. Постоял молча и, чуть улыбнувшись, кивком головы позвал за собой. Повернулся, медленно пошел, не оборачиваясь, в предутренний туман. Показалось, будто где-то дальше в тумане есть еще какие-то фигуры. Оживший, глянул с фронтовой фотографии отец в казачьей форме и тоже улыбнулся так, что у Барсукова внутри все замерло от теплоты и счастья. Мелькнули мысли о доме, в котором Иван не был очень-очень давно. И которого вроде как не было, но сохранялось такое ощущение, будто бы он точно где-то есть. Такой как прежде, целый и невредимый. Барсуков понял все прямо тогда, во сне, еще не проснувшись. А проснувшись, сразу же сел писать письмо жене. В паре абзацев обратился напрямую к детям, как когда-то писал ему отец. Суждено будет получить — подрастут и прочитают сами. Письмо было самое обычное, чтобы не расстраивать близких раньше времени. Но он уже точно знал, что оно последнее. Конечно, он не стал ничего пересказывать Витяю, а вместо этого проговорил своим привычным уверенным тоном, в котором не было и тени горечи или расстройства:

— Танкисты, брат, они как кузнецы: немножко знают все наперед.

И полушутя-полусерьезно добавил:

— Я и так уже давно все приличия нарушил — который год воюю…

Витяй вспомнил вдруг первые дни войны и первые бои, Матвея Москаленко — тот тоже сказал ему в день своей смерти, что погибнет. Так и вышло. Наверное, стоило, но у Коломейцева сейчас язык не поворачивался разубеждать Барсукова. Он протянул руку и взял письмо.

— А я проживу долго, — ни с того ни с сего брякнул Витяй, и ему вдруг стало от этого очень неловко.

— Так и будет, — уверенно сказал Барсуков и широко улыбнулся.

Со стороны передовой раздавалась беспорядочная канонада. Отдельные снаряды залетали в перелесок, укрывавший танки. Несмотря на это, экипаж Коломейцева уже успел разузнать, где находится кухня. Прямо на танке съездили за кашей. Пора было возвращаться в свою часть. Высунувшийся из люка на башне Витяй с ходу заметил какую-то суету вокруг того места, где полчаса назад стояла машина Барсукова. Командирская «тридцатьчетверка» и сейчас была там, целая и невредимая.

— Стой! — движимый смутным предчувствием, крикнул Коломейцев механику и, спрыгнув на землю, пешком подошел ближе. Из разговоров сбежавшихся танкистов он узнал о смерти комбата. Когда майору доставили очередной пакет, он открыл верхний люк и высунулся наружу. Пролетавшей мимо болванкой Барсукову оторвало голову. Витяй замер и не стал подходить ближе. Да и какой был в этом смысл? В памяти тут же возникли слова Ивана Евграфовича о расставании с головой. Предчувствия предчувствиями, но чтобы так буквально…