Александр Лысёв - «Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник

Витяй бросил чемодан прямо на перрон, обхватил ее, прижал к себе. Она горько заплакала навзрыд, и в той ситуации это было очень хорошо. Он осторожно гладил ее по голове:

— Все позади. Матрешка, мы живы.

Они поженились той же осенью. Квартиру Лидиных родственников на Петроградке отдали какому-то вернувшемуся из эвакуации партийному функционеру. Коломейцев не стал влезать в дрязги из-за жилых метров — забрал жену к себе в Гатчину, благо оба были оттуда. Он учился и работал одновременно, стал инженером на заводе. У них родился сын, и это было настоящим чудом, потому что Лиде врачи сказали, что детей у нее быть не может — таковы были последствия жизни и работы в блокадном Ленинграде. Федот Никифорович Коломейцев еще успел понянчиться с внуком. Мать Витяя умерла раньше. Как говорил отец, она заболела после того, как в освобожденную Гатчину стали приходить письма. Похоронки на близнецов доставили одновременно: они воевали на разных фронтах и погибли в один день. С тех пор у матери до самой смерти беспрерывно тряслась от нервного тика голова.

Приезжая в Ленинград, они с Лидой регулярно приходили на то место, где в блокаду был крематорий. В первую послевоенную весну Лида вырезала и развесила на ветках фотографии своих умерших родственников.

— Не знаю, но, может быть, они тут, — сказала она.

Витяй оглянулся — все деревья вокруг были увешаны фотографиями. Их было невозможно сосчитать: тысячи, десятки тысяч. Свежую майскую зелень на березах было не видно, и когда она шумела под порывами ветра, казалось, будто люди на фотографиях переговариваются. Потом на этом месте разбили парк.

— Горе не может заменить правду, — сказал как-то Коломейцев, когда они в очередной раз пришли туда.

— А ты скажи это им, — обвела взглядом высокие холмы перед ними Лида. Они оба знали, что это холмы из пепла сожженных здесь в блокаду людей.

— Они это знают, — проговорил Витяй и пристально посмотрел на нее.

Она лишь задумчиво покачала головой и снова перевела взгляд на холмы.

Старый семеновский фельдфебель отдал Богу душу в середине шестидесятых. Федот Никифорович вроде даже и не болел ничем. Вернулся домой с товарной станции, где дорабатывал сторожем, усмехнулся, перекрестился, лег и умер. Витяй похоронил отца на гатчинском городском кладбище, рядом с могилами матери и тети Оли Земцовой. А они с Лидой прожили целую жизнь.

Как-то уже в брежневские времена в книжном магазине Коломейцеву попались на глаза военные мемуары. Фотография убеленного сединами автора — полковника, ветерана, орденоносца — показалась Витяю знакомой. Коломейцев прочитал на обложке фамилию — «П. Сверчкевич».

— Ну и фрукт, — покачал головой Витяй.

— Ты его знаешь? — Лида подошла сзади и заглядывала ему через плечо.

— Ага.

Он купил книгу. Прочитав ее от корки до корки в тот же вечер, вышел на кухню и бросил на стол. Грустно произнес:

— И ведь многие решат, что действительно так и было…

Лида ничего не сказала, только посмотрела на него задумчиво. Они почти никогда не разговаривали между собой о войне.

Бывало, конечно, у них с Лидой всякое. Но теперь Коломейцев точно признавался себе: во всем, что касалось его лично, он был с ней совершенно счастлив. Ее не стало уже в начале двухтысячных. Сын предложил переехать к нему в Питер.

— Нет, я сам, — твердо ответил Виктор Федотович и остался в родной Гатчине. — Да и чего я вам мешаться буду…

Как это обычно бывает, чаще других деда навещал внук. Слушать дедовские суждения было интересно.

— Думай! — неизменно повторял Виктор Федотович. И, ткнув пальцем в телевизор (большую часть времени, надо сказать, выключенный — Коломейцев предпочитал книги и радио), напоминал: — Не глотай вот это, а всегда думай!

Многое в его суждениях, наверное, не вязалось со взглядами людей его поколения. А возможно, с созданным стереотипом из взглядов, которые якобы у этих людей непременно должны были быть. Да и в любом поколении всегда были, есть и будут люди разные. Как-то, немного посмотрев помпезные торжества на 9 мая, он недовольно выключил телевизор. Высказался резко:

— А упырей не убавилось. Полно со всех сторон!

И пояснил удивленно взглянувшему на него Витяю-младшему:

— Все уши о ней прожужжали, да только невозможно построить национальную идею вот на этом. Они же опять врут. В лучшем случае — недоговаривают. Столько народу полегло, что век на коленях стоять будешь, грехов своих не отмоешь. Встал хоть кто-нибудь, покаялся? Нет — снова людей разменной монетой делают. Тогда жизни скопом забирали, теперь память о них…

В другой раз они смотрели документальный фильм про генерала Власова. Исторические передачи Виктор Федотович уважал. Впрочем, как и внук. Он первый и произнес задумчиво:

— Ну вот как с этим быть?..

Кивнув на экран, Коломейцев заявил:

— А я тебе так скажу, Витя. Они были нужны хотя бы затем, чтобы нам не могли совсем уж беззастенчиво врать об этой войне.

Коломейцеву вспомнился один из их разговоров с Барсуковым, в сорок третьем году, перед его отъездом на офицерские курсы. После некоторого молчания он добавил:

— Знаешь, каждый сам решал, с какого из зол начинать. Не спеши судить — ты тогда не жил.

Он старался так и поступать — не судить. Ему очень не хватало Лиды — с ней они почти никогда о войне не разговаривали, а молчали. И это было красноречивее любых разговоров. Выходило, что никого и не судили…

Несмотря на свои годы, особых поводов жаловаться на здоровье у Коломейцева не было. Даже зрение не очень подводило. Он продолжал много читать — теперь к излюбленной классике и историческим книгам добавилось еще и чтение духовное. Он регулярно ходил в Покровский собор, стараясь не пропустить ни одной службы. Незаметной и, наверное, последней фигурой из совсем уже далекого прошлого мелькал на церковных службах сгорбленный старушечий силуэт — его одноклассницы Зинки Кудрявцевой. Погруженная в себя, она подолгу стояла на коленях перед иконами. Своей семьи и детей у Зинки так и не сложилось. Других людей из времени своего детства Коломейцев, большую часть жизни проживший в одном городе, уже не встречал. Он невольно подумал, что с таким усердием, с каким сейчас Зинка ходит в церковь, раньше она и ей подобные ходили на комсомольские и партийные собрания. Но тут же одернул себя — ибо, как известно, не судите…

А три дня назад внук сразил его в самое сердце. Как оказалось, в прямом и переносном смысле. Не специально, конечно. Тоже любитель истории, Витяй-младший наткнулся в Интернете на любопытные фотографии. Долго изучал их дома, рассматривал, тщательно сравнивал с семейным альбомом — сомнений быть не могло, на одной из фотографий был дед! Только совсем молодой. Группа советских танкистов была снята на фоне огромного танка КВ-2. Он распечатал фотографии, стилизовав их под карточки того времени, даже вырезал узорчатую бахрому по краям и привез в Гатчину. Виктор Федотович надел очки, взял в руки общее фото и остолбенел. На него смотрели его однополчане: слегка усмехающийся Иван Евграфович Барсуков, младший лейтенант Ивлев с чехлом от фотоаппарата ФЭД на шее, чуть смущенно улыбающийся Матвей Москаленко. А рядом с ними стоял он сам — двадцатиоднолетний старший сержант Коломейцев. Качество изначального снимка было таково, что Коломейцев даже разглядел у себя перекосившийся сержантский треугольник на торчащей из-под комбинезона петлице. Потом, когда выходили из окружения, он его потерял, и, получив замечание от Барсукова, вышивал нитками новый…