Сьюзан Ховач - Наследство Пенмаров

— Рад узнать, что вы слышали обо мне хорошее, — неуверенно проговорил я, все еще потрясенный его словами, — но как это могло вас заинтересовать?

Он сказал:

— Мне кажется, у нас общие интересы.

— Общие интересы?

— Сеннен-Гарт.

Наступило молчание. Мы стояли, просто стояли, он и я — в доме, где он жил когда-то давно, и я понял, что наконец-то вижу союзника, который понимает меня, говорит со мной о шахте, о моей шахте, о Сеннен-Гарт, которую я мечтал превратить в самую великую шахту на Корнуолльском Оловянном Берегу.

— Я много раз пытался бороться с твоим отцом из-за этой шахты, — говорил он. — Первый раз, когда он закрыл ее после своего приезда в Пенмаррик. Много хороших шахтеров потеряли работу, многие семьи голодали. Плохие были времена. Я возглавлял депутацию, чтобы убедить его открыть шахту, но он был упрям, как осел. Он был тогда молод, года на два или три моложе, чем ты сейчас. Вежлив, но упрям. Неразумен. И если принимал решение, то никогда не шел на попятную.

— Он по-прежнему отказывается открыть шахту, — вырвалось у меня. — Он скуп и не хочет рисковать, но я знаю, что олово там есть, мистер Рослин, знаю, потому что видел старые карты, потому что спускался в Левант. Я знаю. Там под морем есть залежь, она идет на запад…

— Я говорил с шахтерами, и они говорят то же самое. А теперь слушай меня, сынок, и слушай внимательно. Тебе когда-нибудь приходило в голову, что война может спасти Сеннен-Гарт? Ты ведь читаешь газеты и знаешь, что нам не хватает олова. Если бы мы смогли заинтересовать правительство этой шахтой, если бы смогли убедить его, что под землей еще много олова…

Я понял его план и так обрадовался, что голова закружилась.

— Черт побери!

— Придержи язык, сынок, богохульство поможет открыть шахту не больше, чем твой отец. А теперь послушай меня, ладно? У меня есть свидетельства людей, которые работали на Сеннен-Гарт двадцать лет назад, еще до того, как твой отец закрыл ее. Они все говорят, что в шахте еще есть олово, а под самым нижним уровнем, может быть, еще больше, ведь твой отец закрыл ее не потому, что она была выработана; он закрыл ее, потому что она больше не приносила дохода, потому что он не готов был в нее инвестировать, чтобы она приносила доход, потому что ему было все равно, закрыть или не закрыть шахту, которая была источником существования для честного рабочего люда. Еще у меня есть свидетельства людей из Леванта о том, что под морем могут быть богатые залежи, и еще у меня есть свидетельство от молодого горного эксперта из Редрута, Алана Тревоза, который считает — а его мнение непредвзято, — что правительству было бы выгодно рассмотреть возможность открытия Сеннен-Гарт. У меня целая куча свидетельств. Все, что мне теперь надо, — это найти кого-нибудь, кто представил бы этот проект правительству. Я мог бы представить его сам, поехать в Лондон и сделать все, что в моих силах, но я не шахтер, и у меня нет технических знаний на случай, если они станут задавать вопросы. Я обсуждал это с шахтерами, людьми из Сент-Джаста и Зиллана, и они все говорили о тебе. Все знают, что ты любишь шахты, как шахтер; ты достаточно часто бывал на Леванте. Все отзываются о тебе самым лучшим образом.

Я был ошарашен. Лицо зарделось от удовольствия.

— Конечно, ты молод, — говорил Джаред Рослин, — в некотором смысле, просто мальчишка, но шахтеры, с которыми я говорил, отзываются о тебе, как о мужчине, способном на мужские поступки и способном рассуждать как мужчина, когда речь идет о шахте. И еще у тебя есть одно неоспоримое преимущество: ты был воспитан как джентльмен. Ты знаешь, как разговаривать с правительственными мужами, и они скорее послушают тебя, чем рабочего из Корнуолла. Ну вот. Поедешь в Лондон ради нас? — Я начал заикаться, и он добавил: — Лучше сначала хорошенько все обдумай. Не хочу, чтобы меня потом обвинили в том, что я тебя заставил. Сегодня вечером я буду в рабочем клубе в Зиллане, приходи туда после восьми и дашь мне ответ, если захочешь.

— Вам не нужно ждать до восьми. — Я был так возбужден, что едва мог говорить. — Мне не нужно ничего обдумывать. Я думал об этой шахте больше двенадцати лет. Я поеду в Лондон и открою шахту. Клянусь, я найду олово и буду разрабатывать залежи, даже если это будет последним делом в моей жизни.

Мне нужны были деньги — немного, только на проезд до Лондона, питание и гостиницу. А еще я обнаружил, что мои лучшие костюмы, которые я убрал в гардероб более трех лет назад по возвращении на ферму, мне больше не подходят. Я потолстел; тяжелая работа сделала меня более мускулистым, и пиджаки теперь натягивались на плечах и отказывались застегиваться. У моей матери были сбережения, но я не хотел ни о чем ее просить, а идти на поклон к отцу меня ничто на свете не заставило бы. В конце концов пришлось обратиться к Джареду. Он был очень удивлен, услышав, что у меня нет денег — наверное, думал, что у любого, кто говорит, как я, их полно.

— Послушайте, — мягко сказал я, — я такой же рабочий, как и вы. Ферма дает доход, которого хватает лишь на то, чтобы жить без роскоши. Теперь мне не приходится просить у матери денег из содержания, которое ей на меня дает отец, но в банке у меня всего семь фунтов, поэтому, если вы мне не поможете, мне придется занять у кого-нибудь еще, а обращаться к ростовщикам, честно говоря, не хочется. И не надо предлагать мне обратиться к матери. Она и так долго меня содержала, и я не хочу, чтобы содержала еще.

Он не стал спрашивать, почему я предпочитал не обращаться к отцу. Он, как и все, знал, что мы с отцом в ссоре. Вместо этого он с неохотой сказал:

— У меня у самого мало денег, но мне бы не хотелось, чтобы ты влезал в долги к ростовщикам. Я поговорю с братом Джоссом. Он женат на богатой женщине, и у него всего один ребенок. Он одолжит мне денег.

Таким образом, я получил деньги, сшил костюм и после Рождества поехал в Лондон для встречи с нашим членом парламента. Тот пообещал рассмотреть вопрос. Я сказал, что просто рассмотреть — мало. Это привело его в раздражение, но когда я напомнил ему о власти моего отца в Дачи и о том, сколько голосов находятся у него под контролем, он пообещал поговорить с министром. Я поболтался в Лондоне еще несколько дней, то и дело возвращаясь в мыслях к Корнуоллу и гадая, как там обходятся без меня на ферме; Лондон мне никогда не нравился, а во время войны этот город нагонял на меня еще большую депрессию, чем в мирное время. Мирное время, казалось, теперь отдалено тысячей световых лет. «Даю немцам ровно полгода!» — объявил Маркус, уезжая из Корнуолла, чтобы записаться в армию, но он, как и очень многие другие, оказался безнадежным оптимистом.