Сьюзан Ховач - Наследство Пенмаров

В этот раз была очередь Марка выбирать имя. Ребенка окрестили Хью, имя мне не нравилось, но младенец не протестовал и мирно проспал всю службу. Он был маленьким, намного тоньше в кости, чем Филип, но Филип был необычно крупным. На приеме после крестин Маркусу стало плохо от бокала шампанского, который он выпил, пока никто не видел, Мариана отказалась садиться из страха помять платье, а Филип стащил соломенную шляпку сестры и запрыгал на ней.

— Противный, противный мальчишка! — заплакала Мариана, которая была очень женственна, любила всю свою одежду и особенно шляпки. — Ненавижу тебя! — И она так ухватила Филипа за уши, что тот сел на пол и принялся громко плакать, пока всех не оглушил.

— Мариана, какая ты непослушная! — сказала я, раздраженная этой сценой и боясь, как бы гости не подумали, что мои дети не умеют себя вести. Я наклонилась и прижала к себе Филипа. — Ну, ну, дорогой… ш-ш! мама здесь.

Он посмотрел на меня замутненным взглядом своих больших голубых, наполненных слезами глаз. Мое сердце защемило от любви к нему.

— Ну, ну, — раздался рядом строгий голос няни. — В чем дело? Кто наступил на шляпу?

— Он! — заныла Мариана. — Я его ненавижу!

— Успокойся, Мариана, — сердито сказала я. — У меня от тебя голова болит. Шляпе ничего не сделалось. — Я обратилась к няне: — Думаю, дети уже устали и перевозбуждены.

— Да, мэм, — согласилась няня. — Я заберу его и положу в постель. — И, к моей досаде, она взяла Филипа на руки и понесла его в детскую.

Шло время. Хью был хотя и маленьким, но сильным и здоровым. Он, как и Филип, был светленьким и унаследовал мои голубые глаза и мои черты, но я часто задумывалась, на кого он на самом деле похож. Когда он немного вырос, в нем оказалось понемногу ото всех: немного обаяния Маркуса, немного красоты Филипа, немного раздражающей привередливости Марианы. Он был достаточно умен, но не опережал своих сверстников в развитии. Когда он начал ходить, то смог противостоять Филипу в многочисленных драках в детской, и наконец я заподозрила, что в нем есть воинственная жилка.

Но няня думала по-другому.

— Это все барчук Филип, мэм, — открыто сказала она мне, когда я об этом заговорила. — Он заводит все неприятности в детской.

В глубине души я сочла, что она предубеждена против Филипа. Чтобы компенсировать все знаки пренебрежения, которые он от нее получал или не получал, я относилась к нему с особой любовью, когда приходила в детскую.

Когда Хью исполнился год, до нас дошли новости о Рослинах из Морвы. Кларисса после более чем двух лет замужества родила девочку, и как со злобным удовлетворением сообщали местные сплетницы, роды были тяжелыми, настолько тяжелыми, что врач сказал, что детей у нее больше не будет. Не представляю, как кумушкам стали известны такие интимные подробности, и подозреваю, что большая часть этих сплетен были выдумкой, правда же состояла в том, что ребенок родился и что это была девочка. Назвали ее Ребеккой, в честь матери Джосса, моей предшественницы на ферме Рослин. Джосса и Клариссу по-прежнему не принимали в обществе, и они редко ходили даже в церковь, но раз в месяц Кларисса одна бывала в доме священника в Зиллане, где навещала свою племянницу Элис и пила чай с Барнуэллами. Элис была примерно на два года старше Маркуса. Я подумывала о том, чтобы пригласить ее в Пенмаррик, когда мы наняли гувернантку для детей, потому что Мариана постоянно жаловалась, что терпеть не может мальчиков, а девочек, с кем она могла бы играть, не было.

Тогда было модно рожать детей. Все ровесники Марка, казалось, были заняты увековечением своих знаменитых родовых имен. Помнится, я думала тогда, что моим детям будет приятно потом, когда у них возникнет потребность в друзьях их возраста, но при этой мысли тень снова пробегала передо мной, оживал страх уходящей молодости, и я опять становилась мрачной, впадала в депрессию.

Когда Хью было полтора года, я сказала Марку:

— Мне бы так хотелось еще одного ребенка!

Он не возражал, но засмеялся и сказал:

— Ты еще не устала от детей? При трех шумливых сыновьях и одной очень горластой дочери?

Отвечая ему, я высказала мысль, которая меня преследовала:

— В следующем году мне будет сорок, — сказала я, — а как только исполняется сорок, рожать становится сложнее и опаснее. Мне остались всего какие-то месяцы.

— Ты говоришь так, будто сорок лет — это конец жизни! — сказал он, улыбаясь. — Я уверен, что кое-что еще остается!

Ему было двадцать девять.

Моя вторая дочь родилась в декабре, в самом конце девятнадцатого века. Я не разрешила назвать ее Джанной, поэтому мы назвали ее моим настоящим именем, Жанна, и окрестили ее сразу после Рождества. Через три дня ушел старый год, и хотя королевский астроном сказал, что конец девятнадцатого века официально наступит тридцать первого декабря 1900 года, мы в далеком Корнуолле не обратили на это внимания и отпраздновали приход нового столетия в конце 1899 года. Двадцатый век! Помню, мы все были очень веселы, немного благоговели перед тем, что вступаем в новую эпоху, но и взволнованы, словно все лучшее еще было впереди и каждого ждала земля обетованная. Тот Новый год мы отпраздновали великолепно, и, когда в полночь услышали звон колоколов, переливающийся по пустоши, не догадывались, что они возвещают гибель большим домам, таким как Пенмаррик, и смерть тому образу жизни, который мы вели.

Пришло время бурской войны, газеты были полны сообщений о борьбе Англии против фермеров голландского происхождения в Южной Африке. Поскольку это был крайне спорный вопрос не только между тори и либералами, но и между либералами и другими либералами, война скоро стала главным предметом обсуждения, когда речь заходила о политике. Волна патриотизма, прокатившаяся по стране, повлекла за собой волну записи в добровольцы; молодые мужчины, оставляя дома, шли в армию, чтобы рисковать жизнью в далекой заморской стране.

— Ты ведь не пойдешь в армию? — спросила я испуганно, после того как Рассел Сент-Энедок уехал из Сент-Ивса в Лондон с намерением оттуда отправиться на войну. — Ты ведь не рвешься воевать, дорогой?

Но мне не нужно было волноваться. Марк, как всегда, когда речь заходила о политике, отстаивал необычную точку зрения, которую большинство его сословия не разделяло.

— Конечно нет! — резко сказал он. — Мне и во сне не приснится такая идея. Во-первых, я считаю, что любая война чудовищна и непростительна, если только речь не идет о защите своей семьи и земли. Во-вторых, я не одобряю Британскую империю, когда ее внешняя политика превращается в ура-патриотизм, и наконец я совершенно не уверен, что буры не имеют права принимать свои собственные решения без внешнего вмешательства. Мне не нравится их достойное сожаления отношение к черному населению, но проявление силы со стороны самой сильной в мире нации только убедит их в том, что за такое отношение следует держаться. Скоро они превратятся в мучеников, и в мировом общественном мнении Британская империя уподобится хулигану, слишком склонному к размахиванию палкой. Нет, моя дорогая, у меня есть дела поважнее, чем идти на войну, которую я в высшей степени не одобряю! Большего патриота, чем я, трудно найти, но я не очень доверяю политикам и еще меньше доверяю войнам. Когда я думаю об истории, о том, сколько бед и страданий войны принесли стольким людям, притом, что результат обычно нулевой, я не перестаю удивляться, почему человечество не учится на ошибках прошлого.