Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение

О времена, о нравы! Его обнимали при всех, прилюдно. Не обращая внимания, что кучер Данилка, вызволенный из хлопкового ада, в новый ад и попал, требовал по своему неукоснительному праву:

— Савва Тимофеевич! Вставайте да голову правьте, неча тут с бабами.

— С девицами, неуч! — и его заодно учили.

Но Данилка‑то в любимцах хозяина состоял, потому и отмахивался:

— Ну вас, бездельников! Савва Тимофеевич, гоните их всех взашей. Там Франц Иосифович колышки уже разбивает.

Савва вырвался из ненужных объятий и пробормотал:

— Прости, Зинаида. грешен, да. но мы идем колышки забивать. Да, в наше милое гнездышко.

Хозяин полуодетым убежал, и Данилка уже взял хозяйские бразды в свои руки — тащил все, что со вчерашнего оставалось.

А Савва тем временем оправдывался:

— Прости, Федор Осипович, заспался.

Шехтель, прибывший с несколькими помощниками, таскал за собой рулетку и деликатно бросал через плечо:

— Хозяину спать — строителю работать. Идут ли материалы?

— Идут, Федор Осипович, не беспокойся. Первый обоз с камнем ожидаю сегодня к вечеру. Известка уже выгружается из вагона. Кирпич баржой вошел в Москву-реку. Уральское железо гонит мне уральский же пароходчик Мешков. Стекло там. железо кровельное.

— Да ладно, Савва Тимофеевич, — как всегда, деликатно смирился Шехтель. — До окон, до крыши еще далеко. Не все и с проектом у меня ладится. Поговорим. без этих похмельных свидетелей?

Строгая немецкая спина его повернулась в сторону вываливавшихся из сторожки художников и их взбалмошных художниц. Савва тоже только издали помахал им рукой, чертыхаясь:

— И с которой же меня бес попутал?..

Вслух, видимо, чертыхнулся, потому что Шехтель незлобливо рассмеялся:

— Щедрая душа у вас, Савва Тимофеевич.

— Дрянная душа! — не согласился он с утешением. — Займемся делами.

— Что у нас еще не обговорено?..

— Многое, Федор Осипович, — начал настраиваться на деловой лад и Савва. — Эти магазинные, рекламные окна, например. Что дала поездка в Крым? В Ливадийский дворец?

С окнами у них чуть ли не до кулаков доходило — махал руками, разумеется, сам хозяин, а Шехтель, отступая, молча кружил по развороченному землекопами двору. Савва уставал и успокаивался. Но на другой день повторялось все сначала. Был момент, когда Шехтель решительно заявил:

— Послушайте, Савва Тимофеевич. Или вы доверяетесь мне как архитектору. или я ухожу. Никакой неустойки за потраченные труды не востребую.

Вот так, с тихой, но немецкой решительностью. Савва понял, что Шехтель не уступит, и предложил ему прокатиться в Крым. Сам он по пути из Азии заворачивал туда, видел и Ливадийский дворец, и многое другое. Была ведь и тайная мысль: присмотреть местечко для своего южного именьица. А что? Семья увеличилась, да и не остановится Зинуля, как говорится, на достигнутом. А самому ему не захочется брюхо погреть на южном солнышке? Так что приятное с полезным очень даже ладненько сочеталось. О московских окнах он тогда еще не думал, но в душу‑то запало. Верно, окна первых этажей там были широки, распашисты, над землей невысоко поднимались, впуская в свои просторы весь цветущий окрестный мир. Но то юг! Московский‑то, обвеваемый вьюгами, дом — возможен ли с такими окнами? Вот о чем у них шел нескончаемый спор.

Шехтель задумал этот московский дворец — да чего там, именно дворец первостатейный, под стать фамилии Морозовых, — Шехтель замыслил нечто для него даже небывалое. А уж по московским понятиям — немыслимое: соединить готику с неким средневековым замком и со всеми житейскими удобствами, при суровой‑то русской зиме. Тем и купил самолюбивого хозяина — размашистостью своих планов. При всей немецкой расчетливости, Шехтель вобрал в себя и русскую разудалость. Была она такова, что даже у Саввы Морозова, человека в своих делах безудержного, сомнение вызывала. Потому и дожимал он его сегодня со всей своей обходительностью.

— Поездка в Крым меня утвердила в своем решении, — присел он на штабель первых, привезенных на пробу кирпичей. — Но — и внесла некоторые коррективы. Да, и ваши окна первого этажа впустят в дом весь окрестный мир. Пустырь сейчас? Но дело рук человеческих — облагородить его. Пускай поменьше, чем в Ливадии, будет роз, зато — сирень, жасмин, разные тюльпанчики и незабудки — забудешься от дум фабричных, глядя на все это. Вы ж бывали в Англии? Не южный край, а какие там лужайки! Какие цветники! Пригласите толкового садовника. А с северной стороны, до террас второго этажа, мы поднимем наши березки и под защитой на отдалении устроенных, невидимых дворовых служб южные туи даже воспитуем. Они не кипарисы, при должном уходе устоят и перед русской зимой. Да ведь и сад, с яблонями и вишнями — через мои. через наши окна, — с улыбкой поправился Шехтель, — сад прямо войдет в дом. Видана ли на Москве хоть у кого‑то такая благодать? — постучал он своим изящным кулачком по самолюбивому лбу устроителя.

Савва поднял руки:

— Сдаюсь, сдаюсь, Федор Осипович! Я ведь и художников еще сюда притащу. Левитан обещал залучить самого Врубеля — то‑то он мне демонов да оголенных див наворочает!

— Оголенности тут, кажется, и сейчас хватает. — с усмешкой проводил глазами

Шехтель какую‑то забытую приятелями девицу, которая во всем своем растрепанном виде выбегала из сторожки.

— Не она ли. Мать ее?.. — вслух подумал Савва, потому что девица, застегиваясь на ходу, этак игриво ручкой ему помахала.

Чопорный Шехтель расхохотался:

— Ну, хозяин, не состариться вам и в сто лет!

— Не в старости, так в младости — все равно ведь помрем. — взгрустнулось чего‑то, но тут же и зычный зов: — Дани-илка!..

А он, бес любимый, из‑за штабелей кирпича с подносом вышел, а на подносе — все, что душа пожелает по утреннему смутному времени!

— Да ты у меня кучер или метрдотель?..

— Я Данилка, — скромно ответствовал бес, смахивая с плеча прихваченную скатерку, расстилая ее на кирпичах и ставя поднос. — Стулья принести?

— Какие стулья? — восхитился Савва своим любимым бесом. — Нам нужно куда сегодня ехать?

— В банк, в московскую контору, дай к матушке обещали. Иль забылось?

— Забылось, Данилка. Все эти худо. художества! Матушка — дело серьезное, потому тебя и не приглашаю. К сыновнему духу она привыкла, но чтоб от кучера сынком попахивало.

Слушая разговор хозяина с кучером, Шехтель только головой качал. Сие было ему непонятно.

Савва Тимофеевич чтил родовые устои, заложенные еще делом Саввой Васильевичем и нерушимо укрепленные родителем Тимофеем Саввичем, — иначе с чего бы первенца Тимошей назвал. Но все‑таки визиты к матери сносил через силу, а Зинаида вообще находила любой предлог, чтоб не показываться к свекрови. Особой радости не было, как не было в Москве пока и своего дома — не торчать же вечно в Орехове да в поместных Усадах. Оттого и покладист был с Шехтелем, чтоб побыстрее свое жило обрести.