Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение

— Не знаю, где работает. И вижу его в первый раз, хозяин.

— У меня, кажется, имя когда‑то было?

— Было — и сплыло. Что вы на меня так воззрились, Савва Тимофеевич?

— Воззрился?.. — удивился Морозов. — Уплыло ведь все по Клязьме-реке.

— Уплыло все, Савва Тимофеевич, не терзайте себя. Спасибо вам за доброе отношение ко мне… Ик сыну.

— Да я сынка твоего и не видывал!

— Как‑нибудь покажу. Не у себя же дома, на улице, гуляючи.

— Ладно, Севастея Ивановна. В соглядатаи тебя не вербую, все равно не пойдешь, но если назреет у рабочих какая горячая потребность — не посчитай зазорным предупредить меня. Для общей же пользы.

— Это обещаю, Савва Тимофеевич. Мне можно идти? А то ведь за дверью, поди, шепчутся.

Он отпустил ее, не скрывая тревожной мысли: если все рабочие наберутся ума, как вот эта фабричная Севастея Ивановна, — плохо или хорошо станет хозяевам?..

Не так уж много прошло времени, как она принесла со спокойной извинительностью книжонку, с обложки которой опять прокричали слова: «Развитие капитализма в России».

— Капитализм! Да что они все в нем понимают?..

Севастея молча показала страницу, заложенную листом подорожника. Нельзя было не зацепиться за первые же слова:

«Савва Морозов»?

Удивлению не было конца, но Севастея взглядом советовала читать дальше. Слава богу, это все‑таки не о нем, а о родоначальнике-деде.

«Савва Морозов был крепостным крестьянином (откупился в 1820 г.), пастухом, извозчиком, ткачом-рабочим, ткачом-кустарем, который пешком ходил в Москву продавать свой товар скупщикам, затем владельцем мелкого заведения, раздаточной конторы, фабрики. В 1890 году на четырех фабриках, принадлежащих его потомкам, было занято 39 тысяч рабочих, производящих изделий на 35 миллионов рублей».

Тот самый адвокатишка?..

Но фамилия стояла другая: Ленин.

Из евреев, что ли, что фамилию меняет?..

Савва Тимофеевич Морозов, неугомонный распорядитель-директор — лучше сказать, все‑таки хозяин Никольской мануфактуры и всех примыкающих к ней фабрик и заводов, терпеть не мог, когда дела шли слишком уж хорошо. Лишним себя чувствовал. Забывал при этом, что сам же и отлаживал дедовский механизм; он крутился на износ, но никогда не изнашивался, ибо смазка была хороша. Главное, чтобы вовремя подкрутить- подвинтить, а потом и смазать. Морозовские «штуки» катились по всей России, разматываясь в необъятные ковры. Чего же более?

Лако-красочный завод в Пермской губернии устроил, там же возвел прохладное северное поместье. Он даже всерьез сказал Зинаиде:

— Моя пузатая женушка, поедем на Север? Право, тебе будет полезно.

Она в третий раз «зачижалела», скучала без балов, баронов и увеселений. Кому нужна беременная дурнушка? Рожа вся в красных пятнах!

Мужу не следовало бы сольцой присыпать душевные раны, а он свое:

— Право, поживем по-стариковски. Если хошь, я пяток баранов за тобой в Вильву приволоку, а?

— Ты же в Ливадию собирался?

— В Ливадии жарко, а у баронов, говорят, геморрой.

— Дурак!

Ясно — слезы, топотание по гостиной и бегство в свою нижнюю спальню. Впрочем, и в Орехове, и в отцовских Усадах, как и в Москве, семейная жизнь делилась на два этажа, но в верхних спальнях не устраивалась. Кожаный диван на задах кабинета, одеяло, подушки — все приносилось из комода и стелилось по мере надобности. то есть почти каждый день. Не слишком‑то тянуло исполнить супружеские обязанности. Вот дела!

На эти дни они оставались в Усадах, а там и выпить‑то не с кем. Не в одиночку же бузыкать! Надо куда‑нибудь настрополить свои сапожки — ходить как азиатский князь, в шароварах и мягких, опойковых сапогах. Без скрипа, разумеется. Как кот за мышкой, а мышка‑то брюхатая! Что делать, редко-редко, а бывал жеив женской спальне, на роскошной супружеской кровати. Женушка эту домашнюю крепость чтила и берегла. Пуховики такие, что как вспрыгнешь — к потолку подбрасывает! А-а, держись только.

Но безделье и связанные с ним насмешки надоели. В самом деле, не махнуть ли в Ливадию? Вздумалось завести и там свою личную дачу, а много ли толку без хозяйского догляда? Строилось, конечно, через пень-колоду. В Пермь раза три за год гонял — в Крым не удосужился. А чего бы лучше, если через Крым. ик бухарскому эмиру завернуть? Давно в гости зовет, пеняет азиат: ай-ай-ай, князь, забыл своего друга, забыл и свой хлопок! Про друга все верно: не до него, а хлопок не забывался. Да ведь там были верные управители, собственный дешевенький хлопок шел исправно. Получилось то же самое: машина налажена, и от безделья становилось скучно.

В Москву? Тоже вроде бы надо. Там капиталы, там главная контора всех его фабрик и заводов. Никогда не помешает погонять конторщиков; пусть чувствуют: кот не слышен в мягких сапожках, а когти прячет только до времени. Бдите!

Плохо, что в Москве не только конторы, огромный дворец на Спиридоньевке, «Славянский базар» и трактир у Тестова, но еще и матушка Мария Федоровна. Как‑никак главная пайщица, обязательно потребует долгий и нудный отчет. А отчитываться ему ни перед кем не хотелось, тем более перед родительницей‑то.

И кончился его куреж в кабинете тем, что он не поехал ни в Ливадию, ни к бухарскому эмиру, ни в Москву, ни в Пермь — в заштатное владимирское Ваулово. Тоже свои владения. Черт знает, для чего задуманные!

Значит, опойковые сапожки — долой с ног. Оделся-обулся, как и всегда, то есть с полным хозяйским приличием. Кучеру и спутнику своему наказал:

— Пока я сушу слезы у Зинаиды Григорьевны, ты накупи гостинцев. Подешевле да побольше. Сам знаешь, для селянства. Не всем же коньяки дуть.

Это и наказывать не надо было: хозяйские припасы будут уложены, само собой, в лучшем походном виде.

— Дороги туда плохи, значит, и лошадей возьми поплоше.

Жалостливый стал, после опоенных‑то в Нижнем лучших рысаков.

А кто, кроме Морозова, займется дорогами? Его дела — его и заботы. Посмеивались иные: в какую глушь залезает!

Фабрику ручного ткачества в Ваулове он завел с насмешки Витте:

— Промышляйте, промышляйте — скоро жрать нечего будет!

Имелись в виду неурожаи, голодные годы. Поволжье огнем горело. Да что там — в Рязанскую и Тульскую губернии голодуха забиралась. Университетский однокашник, граф Сергей Толстой, по примеру родителя занялся сбором мирской милости, конечно, не миновал и Морозова. Не поскупился Савва Тимофеевич, но разве из одного кармана всех накормишь? Хоть Витте и сделал рубль золотым, да ведь не жито — не прорастает колосом. Отсюда и попрек: промышляйте, промышляйте, мол!..

От голодухи ли российской, от министерской ли важности — Витте помешался на «крестьянском вопросе». Иначе житейскую беду и не называл. Пришлось ему в запальчивости объяснить: