Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1

В тот же день есаул Федька Берсень начал готовить струги к походу: конопатили и смолили борта и днища, чинили палубы и трюмы, шили паруса. Казаки взбудораженно гутарили:

— На море пойдем. У заморских купцов добра много. Азовские крепостицы порушим. А то и до Царьграда сплаваем. Покажем казачью удаль султану!

Свыше тысячи казаков собрались под Федькино начало, три десятка стругов готовились выйти в море.

— А ты что ж, Иван, не пойдешь с нами? — спросил как-то Берсень.

— Не пойду, Федор. У меня иная задумка.

— Жаль. А я-то помышлял воедино сходить, — огорчился Берсень. — И куда ж ты хочешь снарядиться?

— На Волгу, друже. Всей станицей так порешили.

— А может, все-таки со мной? Славно бы повоевали.

— Нет, Федор, на Волгу, — твердо повторил Болотников.

— Чего ж так? Аль азовцы мало зла нам причинили?

— Немало, друже. Но бояре еще больше, — сурово высказал Болотников, и лицо его ожесточилось. — То враг самый лютый. Нешто запамятовал, сколь на Руси от бояр натерпелись? И Дикое Поле хотят в крови потопить. Ужель терпеть?

— Бояре сильны, Иван, — вздохнул Федька. — И царь за них, и попы, и войско у бояр несметное. Уж лучше поганых задорить.

Берсень отплыл из Раздор ранним утром, а на другой день выступил и Болотников. С ним пошло около пятисот казаков. Перед самым уходом Иван забежал к Агате. Та встретила его опечаленным взором.

— Уходишь, сокол?

— Ухожу, Агата. Душно мне в Раздорах, на простор хочу.

— Душно?… А как же я, Иванушка? Ужель наскучила тебе?… Остался бы. Уж так бы тебя любила!

— Не жить мне домом, Агата. Дух во мне бродяжий… И спасибо тебе за привет и ласку.

Агата кинулась на грудь Ивана, залилась горючими слезами.

— Худо мне будет без тебя, сокол ты мой. Пока в Раздорах жил, счастливей меня бабы не было… Федьки смущаешься? То закинь. Один ты мне люб, Иванушка!

— Прости, Агата, казаки ждут.

— А я с тобой, с тобой, Иванушка! Хоть на край света побегу. Возьми сокол!

— Нельзя, Агата. Не бабье дело в походы ходить. Прощай.

Болотников крепко поцеловал Агату и выбежал из куреня. Нечайка кинул повод. Иван вскочил на коня, крикнул:

— С богом, донцы!

Казаки, по трое в ряд, тронулись к Засечным воротам. Держась рукой за стремя, шла подле Васютиного коня Любава. Утирая слезы, говорила:

— Береги себя, Васенька. Под пулю да саблю не лезь и возвращайся побыстрей. Да сохранит тебя Богородица!

— Не горюй, Любавушка, жив буду, — весело гутарил Васюта, а у самого на сердце кошки скребли. Не успел с молодой женой намиловаться — и в поход. Не больно-то на Волгу идти хотелось, но с Любавой не останешься. Какой же он казак, коли баба дороже коня, сабли да степного приволья? Такого на кругу засмеют. Так уж повелось на Дону — казак живет с женой лишь до первого атаманского зова.

У Засечных ворот казаки остановились, слезли с коней и попрощались с оставшимися в крепости раздорцами.

— Да пусть выпадет вам хабар [248] Хабар — барыш, взятка. , атаманы-молодцы! — радушно напутствовал повольницу Богдан Васильев. Глаза его были добры и участливы. — С богом, Болотников, с богом, славный атаман!

Иван глянул в его лицо и усмехнулся. Лукавит Васильев, содругом прикидывается, а сам рад-радешенек, что голытьба из крепости уходит. Теперь в Раздорах остались, почитай, одни домовитые, то-то Васильев вздохнет. Голытьба ему хуже ножа острого.

— Будь здоров, атаман, — сухо бросил Болотников и огрел плеткой коня. — За мной, донцы!

Казачье войско вылилось в ковыльную степь.

Над головой — ясное бирюзовое небо, впереди — синие дали, а по сторонам, по всему неоглядному простору, лаская глаз, пестрели красные маки. Пряный запах душистых, медом пахнувших цветов, синева неба и степное раздолье туманили голову, будоражили душу, наполняя её радостным ликованьем.

«Хорошо-то как, господи!» — хмелели без вина казаки, вдыхая чистый, ни с чем не сравнимый, степной пьянящий воздух. И все тут забылось: и каждодневные тревоги, и лютые сечи, и горькие утраты содругов, и незарубцевавшиеся раны…

Вырвалась песня — звонкая, протяжная, раздольная; песню разом подхватили, и полетел над Полем казачий сказ о добром молодце да богатырских подвигах. Смолкли тут птицы, стихли буйные травы, застыл медвяный воздух, внимая удалому напеву. Пел Болотников, пел Васюта, пели Нечайка и Нагиба, пела степь. А мимо повольницы проплывали затаившиеся холмы и курганы с навеки заснувшими серыми каменными бабами.

Неделю ехали казаки по Дикому Полю; миновали Раздорский шлях и повернули на Самарскую Луку.

— Волга там подковой изгибается, — гутарил казакам бывалый дед Гаруня. — А середь подковы той — горы, утесы, пещеры да леса непролазные. Ни боярам, ни стрельцам не достать.

О Самарской Луке Болотников давно уже был наслышан. Место лихой повольницы и беглого люда, место удалых набегов на купеческие караваны. Туда-то и поспешал он со своими казаками.

Вскоре выехали к Медведице. Солнце клонилось к закату, кони и казаки притомились. Болотников указал рукой на сосновый лесок.

— Здесь и ночлегу быть.

Расседлали коней и принялись разводить костры. Васюта прошелся вдоль Медведицы и, повеселев, вернулся к Болотникову.

— Хошь ли ухи, батько? Рыба тут сама в казанок просится.

— Ты сначала налови.

— И наловлю, батько!

Васюта побежал к чувалу, в котором возили небольшой походный невод, окликнул казаков.

— Добудем рыбки, станишники!

Болотников оглядел место стоянки и повелел выставить караулы. Дикое Поле беспечности не любит. Чуть оплошал — и пропадай, удалая головушка: редкое лето не швыряли по степи ногаи да крымчаки. А те малыми стаями не шастали.

Еще не успели казаки с неводом в реку залезть, как из-за леска прискакал дозорный Деня.

— Мужик пашет, батько!

— Что?! — Болотников опешил.

— Мужик, грю, степь пашет.

Болотников немало тому подивился, да и казаки от такой неслыханной вести обескураженно застыли. В конто веки Дикое Поле пахали!

— Не померещилось, Деня?

— Да ты что, батько? Сам глянь.

Иван поехал вслед за дозорным. Выбравшись из леска, остановился. Не соврал Деня. Вдоль Медведицы ражий крутоплечий мужик вспарывал сохой целину. Он не видел казаков и, старательно налегая на поручни, громко покрикивал на лошадь, которую вела под уздцы плотная дородная баба в пестрядинном сарафане.

— Ах ты, сыромятная душа. В плети его, атаман! — загорячился Степан Нетяга.

— Погодь, друже, — придерживая Степана, тихо молвил Болотников. — Погодь, донцы.

И тут все увидели, как изменилось суровое лицо атамана, как разгладилась жесткая упрямая складка над переносицей.

«Благодать-то какая!» — просветленно подумалось Болотникову. Оратай размеренно наваливался на соху, которая слегка подпрыгивала в его руках. Черный, жирный, лоснящийся пласт покорно ложился вправо от древней деревянной косули. От свежей борозды, от срезанных наральником диких зеленых трав дурманяще пахло.