Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1

— Эх ты, ратник! — обнимая за плечи Афоню, тепло вымолвил Болотников. — Давай подкрепись. Чай, голоден?

Иванка поднял с земли железную миску, прикрытую тряпицей, протянул бобылю.

— Тут каша с мясом да хлеба ломоть. Князь Телятевский со двора своего доставил. Вдосталь нас кормит. Эдак бы в вотчине на севе.

Афоня от снеди не отказался. С обеда в животе и крохи не было. Ел и весело приговаривал:

— И муха набивает брюхо.

Но вдруг чья-то сильная рука подняла Афоню с земли.

— Ух ты, пустобрех! Пошто княжью волю нарушил?

— Уж ты прости меня, милок. Я ведь не на конюшню из вотчины просился, а татар мечом сечь.

Якушка отпустил бобыля и покачал головой.

— Не ведаю, что с тобой и делать. В Москву прогнать — караульные не выпустят. В стане оставлять — князь прогневается. И вечно ты, как блоха под рубашкой скачешь. Беда мне с тобой.

— Оставь ты его, Якушка. Утро вечера мудренее, — рассудил Болотников.

Челядинец молча погрозил Шмотку кулаком, повернулся и зашагал к княжьему шатру. Как бы Андрей Андреевич не хватился. То и дело от воеводы Трубецкого вестовые снуют.

Болотников распахнул кафтан, и на груди его при лунном свете сверкнула чешуйчатая кольчуга.

— Ишь ты. Знатно вас князь на бой снарядил, — присвистнул Шмоток.

— Князь не только свои хоромы, но и Русь от недруга защищает, — отозвался Болотников. — Приляг, Афоня. Прижмись к коню — тепло будет.

Шум в лагере затихал. Было уже далеко за полночь, но никому не спалось. Ничего нет тревожнее, чем тягостное ожидание боя. Ратники, запрокинув руки за голову, тихо переговаривались, вздыхали и проклинали ордынцев. Другие вспоминали покинутые избы, семьи, своих любимых.

Невдалеке от воинов князя Телятевского послышалась вдруг задушевная, бередящая душу песня ратника. Он пел о славном витязе, который умирает в дикой степи подле угасающего костра:

На рассвете четвертого июля татарские тумены подошли к селу Коломенскому. Спустя час на Воробьевой горе приказал хан раскинуть шатер. Пусть презренные московиты увидят грозного крымского повелителя и покорно ждут своего смертного часа.

Казы-Гирей в темно-зеленом чапане [128] Ч а п а н — кафтан. , в белом остроконечном колпаке, опушенном красной лисицей, и в желтых сапогах из верблюжьей замши. Широко расставив ноги, прищурив острые глаза, долго и жадно смотрел на стольный град неверных.

Вот она златоверхая Москва!

Поход был утомителен и долог. Джигиты жаждали богатой добычи. И теперь скоро! С нами аллах. Мы побьем урусов, навьючим коней драгоценными каменьями, уведем в Бахчисарай красивых русоволосых полонянок и тысячи рабов, а Москву спалим дотла. Такова воля аллаха!

— Великий и благословенный! Урусы ожидают нас не в крепости, а в поле, — осторожно заметил мурза Сафа-Гирей.

— Ни при великом кагане [129] Каган — главенствующий хан. Чингисе, ни при Бату-хане урусы не вставали возле стен. Мы осаждали их в крепостях, — поддержал Сафу другой военачальник.

— Тем лучше, мурзы. Мои бесстрашные багатуры одним разом сомнут ряды неверных! — хрипло выкрикнул Казы-Гирей и, резко повернувшись, в окружении тургадуров [130] Тургадур — телохранитель. пошел к золотисто-желтому шатру.

Пятнадцать крымских туменов покрыли Воробьевы горы. В каждом тумене — десять тысяч конных воинов — смуглых, крепких, выносливых.

Джигиты расположились куренями [131] Курень — круг юрт, военный стан. , по тысяче в каждом. Посреди куреня стояла белая юрта тысячника с высоким рогатым бунчуком.

Сейчас воины отдыхали. Рассевшись кругами возле костров, варили в больших медных котлах рисовую похлебку из жеребятины с поджаренным просом, приправленную бараньим салом и кобыльим молоком.

Рядом паслись приземистые, толстоногие и длинногривые кони. Здесь же находились и запасные лошади, навьюченные копченым салом, ячменем, пшеном, рисом и бурдюками [132] Бурдюк — мешок из шкуры животного для хранения и перевозки вина и других жидкостей (у татар обычно для кумыса). с кумысом.

Возле нарядного ханского шатра торчит высокое, украшенное китайской резьбой, бамбуковое древко с черным девятихвостым бунчуком.

У входа в шатер, скрестив копья, стоят два темнолицых тургадура. Неподвижно застыли, словно каменные истуканы. За кожаными поясами — длинные острые ножи.

Ордынцы знали — тургадуры жестоки. Любого, кто без ханского дозволения приблизится к шатру на десять шагов, поджидала неминуемая гибель. Свистел нож, метко выпущенный из рук тургадура, и дерзнувший воин замертво падал наземь.

Хан хитер, как лисица, и осторожен, как всякий степной хищник. Днем и ночью, не смыкая глаз, охраняет его золотистый шатер триста отборных нукеров [133] Нукер — воин из личной дружины хана. , готовых перерезать горло любому коварному врагу, посягнувшему на ханский престол.

Совершив утреннее моление, крымский повелитель собрал мурз и военачальников на курлутай [134] Курлутай — совет. .

Казы-Гирей восседал на походном троне, сверкающем золотом и изумрудами. Положив правую руку на рукоять кривого меча, а левую на подлокотник мягкого трона, хан пытливо вглядывался в каждого входящего, почтительно приветствующего своего повелителя:

— Салям алейкум, великий хан!

Усевшись полукругом на ярких коврах и подобрав под себя ноги, мурзы и военачальники молча ждали ханского слова.

Внутри шатра, на высоких металлических подставках чадили девять светильников, окутывая сизой дымкой парчовые занавеси.

У входа, по углам шатра, и позади трона стояли, скрестив смуглые руки на груди, телохранители, не спуская зорких глаз со знатных гостей. Всякое может случиться по воле аллаха.

Наконец Казы-Гирей повернул свое каменное лицо в сторону ближнего мурзы, мотнул белой чалмой.

— Говори, Бахты.

Приложившись правой рукой ко лбу, мурза произнес:

— О, великий и мудрейший! Благословен твой путь. Мои пять туменов рвутся в бой. И никакая сила не остановит моих верных джигитов. Полки урусов останутся под копытами наших быстрых коней! — воинственно проговорил Бахты-Гирей.