Марина Кравцова - Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу

– Я спрашиваю его – влюблен ли ты в мою жену? А он жмется, нет, бормочет, побледнел аж. А чего бояться-то, ха-ха-ха! Она мне что, нужна, что ли? Да вовсе не нужна! Забирай ее себе, пан Станислав!

Горящими от гнева глазами смотрела Великая Княгиня Екатерина в ясные глаза возлюбленного – «рыцаря», клявшегося умереть за нее, но… Стась отводит взгляд и смеется, смеется… Екатерина вновь стерпела унижение. Она вдруг рассмеялась сама – сквозь слезы – громко, заразительно. И пошло молодое веселье. Но с этой минуты поляк был навсегда вычеркнут из ее сердца.

Понятовский, даже став впоследствии королем польским, не забудет Екатерину – никогда. Будет бесплодно ждать и тосковать о ней, так и не поняв, что предал ее. Но великая княгиня в эту феерически-безумную ночь убедилась: она одна, одна на свете… Что может быть мучительней для женщины, чем разочарование в любимом? Что больнее?..

Так бы и жить Екатерине с этой горечью. Но однажды…

– Представляете, Ваше Высочество, – рассказывали Екатерине фрейлины-сплетницы, – князь сказал, что закует его в кандалы, если он не откажется от нее!

– Так что же?

– Предпочел кандалы. Сказал, что подчинен князю во всем, кроме дел сердечных. И что из двух мужчин выбирает женщина. Хотя всем на свете ясно, что Орлов ее не любит. Но не захотел отступиться, когда разразилась гроза, не по совести, мол.

– Так его заковали?

– Конечно, Ваше Высочество. Начальствующий же творит все, что пожелает. Как только посмел?! Орлов – герой Цорндорфа! А эта госпожа…

– Пусть его пригласят ко мне, – последовало приказание.

Нет, Екатерине ничего не нужно было от «красавца Орлова», как называли его фрейлины. Она хотела лишь как на экспонат Кунсткамеры подивиться на мужчину, готового на жертву ради женщины, да к тому же нелюбимой. Но когда появился перед ней двадцатипятилетний офицер редкой красоты, когда он смело взглянул ей прямо в лицо большими добрыми глазами… Существует-таки любовь с первого взгляда! И они приняли ее. И поняли, что для обоих эта любовь – первая настоящая…

Об этом и вспоминала сейчас Екатерина за праздничным столом, в минуту нового горестного унижения.

Заговор готовился тщательно. К рискованному делу офицеры подходили расчетливо и с осторожностью. Но настал момент, когда сама жизнь доказала: какими бы хорошими ни были заранее разработанные планы – лучше всего удается то, что делается стихийно и вдохновенно.

Петр Третий не был злым. Он был легкомысленным. Вместо того чтобы давным-давно арестовать Григория Орлова, о «кознях» которого ему уже уши прожужжали, он приказал адъютанту Перфильеву втереться к Григорию в дружбу, поглядеть, что да как…

Орлов был в затруднении. Перфильев у него дневал и ночевал и уходить явно не собирался. А меж тем сегодня Григорию сообщили, что по доносу одного из преображенцев арестован капитан Пассек. Начиналось! Но этот соглядатай…

Орлов его сразу раскусил. Что с ним делать? Необходимость действовать без промедления была ясна как день. Только куда девать Перфильева? Выручил дипломат Алехан:

– Ты, Григорий, ему до времени пудри мозги, в картишки с ним режься да вина наливай поболе. Я все на себя беру!

Все головы заговора были предупреждены в кратчайший срок. Орловы, кроме Григория, сражавшегося за карточным столом с царским адъютантом, обходили полки…

Этой же ночью Потемкин разбудил Ошерова и очень рассердил немца Фросса, испуганного его внезапным ночным вторжением.

– Вставай, милый, начинается!

Ошеров даже спросонья понял, что начинается. Вскочил, наспех одеваясь, спросил Гришу:

– Скажи-ка, ведь ты давно обо всем знал! Почему не сказал мне раньше? Не доверял?

– Жалел тебя. Слишком молод ты. Но потом понял – когда дело свершиться, не простишь ты мне, ежели в неведении тебя оставлю.

Ждать Сережу долго не пришлось – вскоре друзья уже спешили к своим конногвардейцам. Предстояла важная задача: подготовить солдат, дабы поутру все единодушно и безоговорочно присягнули новой самодержавной императрице – Екатерине.

Тем временем Алексей Орлов был на дороге к Петергофу, где проводила эту ночь государыня, меж тем как ничего не подозревающий император, по-видимому, преспокойно ночевал в Ораниенбауме.

Ранним утром Алексей уже ломился в двери Монплезира. Отворили ему верный слуга государыни Шкурин, из-за плеча его испуганно выглядывала наспех одетая камер-фрау Шаргородская. Не успела женщина открыть рот, как Алехан мягко, но решительно отстранил ее, а Шкурин сам без слов пропустил Орлова – понял верный служитель и поверенный всех тайн Екатерины, зачем примчался сюда ни свет ни заря запыхавшийся от волнения преображенец.

Орлов, ощущая, что сердце бешено колотится, забарабанил в двери спальни Екатерины. На его удивление они растворились тут же, и на пороге явилась сама императрица, полностью одетая, бледная, с темными кругами вокруг прекрасных глаз. «Не спала всю ночь», – понял Алексей.

– Государыня… все готово…

У Григория Орлова, привыкшего к бессонным ночам, на этот раз к утру от жуткого душевного напряжения разболелась голова. Перфильев, обыгравший Григория в пух и прах и перепившийся его вином, то и дело начинал клевать носом. Орлов был совершенно трезв, хотя и показывал всю ночь вид пьющего.

– Ты не шали, – бормотал Перфильев, спьяну грозя Орлову пальцем, – нам с государем про тебя все ведомо!

– Что же ведомо? – пожимал плечами Григорий.

– Ты, брат, не думай… нас вокруг пальца не обведешь…

Неожиданно появился князь Барятинский.

– Пора, Гриша!

– Я готов, – спокойно ответил Орлов и встал из-за стола. В этот миг Перфильев повалился со стула на пол и тут же, на полу, захрапел.

…Верстах в пяти от столицы встретились кареты Алексея Орлова и князя Барятинского. Лошади, мчавшие царицу к Петербургу, были все в мыле, Алехан гнал их, не жалея. Казалось, вот-вот падут… Из кареты Барятинского выскочил Григорий Орлов, а навстречу ему уже выходила государыня. Григорий бросился к ней. Екатерина протянула ему обе руки – Орлов сжал их сильно, даже грубовато. В полных обожания глазах Екатерины – царицы не только России, но и души его! – он прочел: «Теперь вместе. Навсегда!» Григорий припал горячей головой к нежным, холеным рукам и готов был оставаться так вечно…