Марина Кравцова - Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу

Россия переживала триумф. Триумф, стерпеть который Турция уже не могла…

Узнав о начале новой войны, объявленной России Портой 13 августа 1787 года, Сергей Александрович Ошеров пришел в большое волнение. Прожитое всколыхнулось, потянуло снова в бой…

– А Кольку на кого оставлю, ежели что? – рассуждал сам с собой Ошеров.

Да, сына он оставить не мог и, хотя и нелегко это было, погасил свой порыв.

Где-то без него шла теперь война, Суворов защищал Кинбурн, старый друг, главнокомандующий Потемкин благословлял на решительные действия юный черноморский флот. Зоран Милич постоянно писал Ошерову и Сергей Александрович читал его письма вслух Николеньке, а потом, отложив письмо, начинал рассказывать о прошлой войне. Мальчишка слушал восторженно, засыпал отца вопросами. «Будет военным», – решил Сергей Александрович…

– Нет!! – вскрикнул Потемкин, схватившись за голову, и со стоном тяжко рухнул на стул. – За что же, Господи?!

– Ваша светлость! – секретарь Попов бросился к князю.

– Оставьте меня! – светлейшего затрясло, и он зарыдал, словно обезумевшая мать, потерявшая единственного сына. Сотрудники князя онемели. Непривычным и страшным явилось для них это зрелище: едва ли не выходящее за пределы разума отчаяние человека сильного, необыкновенного, показывавшего в иных случаях великолепную выдержку и умение владеть собой.

– За что, Боже? – повторял Потемкин, захлебываясь в непривычных для него рыданиях. – Это я… моя вина… Проклятье!

Он вспомнил свой приказ: «Хотя бы всем погибнуть, но должно показать свою неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля. Сие объявить всем офицерам вашим. Где завидите флот турецкий, атакуйте его во что бы то ни стало, хотя бы всем пропасть».

Вот и пропали… Но в чем же его вина, если не турки, а жуткая буря разбила корабли? «Моя вина! Все гордыня моя… Думал, флот черноморский, детище мое, заслуга перед Россией… Так ведь не одного меня караешь, Господи!»

Перехватило дыхание, острая боль спрессовалась в груди. Он застонал, во рту сразу же стало сухо, и он ощутил вкус крови.

– Григорий Александрович, что с вами?! Сердце? – Попов вовремя поддержал его. Потемкин, почти теряющий сознание, сумел собрать последние силы. Он стиснул руками голову и несколько минут сидел, ничего не видя и не слыша.

– Ничего, – прошептал он наконец. – Дай бумагу, чернил…

– Лечь бы вам, ваша светлость, – робко предложил Попов, но под взглядом князя замолчал и поспешил подать чернильницу и бумагу.

«Матушка государыня, я стал несчастлив. Флот севастопольский разбит бурею, остаток его в Севастополе, все малые и ненадежные суда и, лучше сказать, не употребительные; корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки…»

Рука не слушалась его, и Потемкин попытался собрать в пальцы оставшиеся силы.

«Ей, я почти мертв, я все милости и именье, которое получил от щедрот ваших, повергаю к стопам вашим и хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлиться. Теперь пишу к графу Петру Александровичу, чтоб он вступил в начальство, но, не имея от вас повеления, не чаю, чтобы он принял, и так, Бог весть, что будет. Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком, но что я вам был предан, тому Бог свидетель».

…Он никак не мог заснуть. Разбитый и больной, Потемкин, тем не менее, уже больше часа лежал с открытыми глазами и глядел в одну точку. Мыслей почти не было, одно единственное переживание заполняло его всего, заползая в сердце и мозг давящей чернотой. И если бы Григорий Александрович пожелал бы выразить в словах это переживание, прозвучало бы очень просто: «Жизнь кончена». Потому что со сдачей верховного командования Румянцеву и удалением в деревню или даже в давно желанный монастырь кончится не только потрясающая карьера. Кончится служение. Значит, кончится все…

Что-то странное вдруг окутало сознание, словно в черноте отчаяния засеребрились, складываясь в невесомую паутинку тончайшие серебряные нити… В этом непривычном состоянии в душу вошло непонятное ожидание чего-то, сразу же достигшее предельного напряжения. Потемкин уже не видел ничего перед собой, он услышал – явственно и не в бреду, как некий голос обращается к нему: «Опять ты хочешь бежать!»

– «Да, в третий раз за всю жизнь… Но я уже ни к чему не способен!» – «Неси свой крест». – «Но у меня нет сил!» – «Никому не дается крест не по силам».

Григорий Александрович вздрогнул и проснулся. Перекрестившись, сел на кровати, сжал ладонями виски. Что это было? Он встряхнул спутанными кудрями, поднялся, сделал два шага к красному углу и рухнул ниц…

Наутро Потемкин появился в кабинете в халате, растрепанный, похожий на большую нахохлившуюся птицу. Бросил на Попова мрачный взор. Однако, едва взглянув на светлейшего, преданный секретарь сразу понял, что совершился перелом.

– Флот починим к будущей кампании, – словно в подтверждение этого буркнул светлейший. – Сейчас буду писать Мордвинову…

В скором времени пришло письмо – ответ от Екатерины: о сложении Потемкиным с себя звания верхового главнокомандующего не могло быть и речи…

Суворов выиграл сражение на Кинбурнской косе, Потемкин взял Очаков… Суворову, генералу-молитвенику, в этой войне была удача, и слава его ширилась на Руси. Ненавистники светлейшего князя быстренько распустили во все концы сплетни о враждебности Потемкина по отношению к Александру Васильевичу, хотя обоих генералов связывали обоюдное уважение и братская любовь. Потемкин молчал. Он уже привык к клевете в свой адрес настолько, насколько вообще можно к этому привыкнуть. Навсегда отравленный незаслуженной ненавистью, проистекающей из зависти, он уже перестал ощущать во всем постоянный привкус горечи. Но иногда и его прорывало на странные выходки, когда казалось – издевается сам над собой.

Так однажды адъютанту Бауеру князь при всех объявил приказ: немедленно отправляться в Париж за новомодными башмаками для супруги потемкинского двоюродного брата. С каким злорадным удовольствием был сей анекдот подхвачен и разнесен по всем закоулкам! Не знали только, что, бросив его «доброжелателям», словно кость голодным собакам, светлейший, оставшись наедине с Бауером, сунул ему за пазуху пакет с инструкциями для выполнения секретного поручения в Париже. Бауер, глянув в глаза светлейшему, все понял без слов…

Внешней политикой приходилось заниматься наряду с командованием армией. И Григорию Александровичу тонкая игра умов в дипломатии была более по вкусу, чем штурм крепостей. Тем паче, когда завершалась она победой русской стороны. Во многом благодаря ему, светлейшему князю Потемкину-Таврическому, удалось прекратить войну на два фронта, заключив мир со Швецией. Но европейские державы делали все возможное и невозможное, чтобы усложнить и без того нелегкое положение России. Склонить Порту к миру никак не удавалось. У Потемкина все чаще болело сердце.