Айбек - Священная кровь

— Сад стоит десять танапов. Все здесь готово. Хозяин приготовил плов, вам только кушать осталось, Фазлиддин!

Обменявшись мнениями, Фазлиддин и Салим подошли к юноше. Около него, удивленно и тревожно поглядывая на незваных гостей, стояли очень схожие с ним два мальчика лет десяти и лет двенадцати — видимо, младшие братья. Юноша сделал им знак уйти.

— Сад неплохой, но и не из таких, чтобы можно было позавидовать, не так ли, Салим-ака? — Фазлиддин мельком взглянул на Салима и продолжал, уже обращаясь к хозяину: — Но что поделаешь! Надо как-то помочь вам разделаться с долгом. По нынешнему времени найти денег труднее, чем повстречаться со смертью. Если бы мы потребовали наличными, это было бы непосильно для вас. Придется взять сад. Завтра приезжайте в город, там переговорите с моим братом и покончите с делом. Хорошо?

— Ты разумный джигит, стараешься покрыть долг отца, — похвалил юношу Салим. — Это хорошо с твоей стороны. И душа отца будет спокойна, и сам ты среди товарищей будешь ходить петухом. Долг пригибает голову человека к земле.

Юноша медленно встал с пенька. Не поднимая глаз, дрогнувшим голосом сказал:

— Мы жили этим садом. Приезжали сюда, как только сходил снег, и трудились до глубокой осени всей семьей как муравьи. Много труда вложили. — Юноша вздохнул и еще ниже опустил голову. — Что только будет с матерью?.. Она еще не знает…

— Сад твой мы не насильно берем, братец! — с укором, переходя на «ты», сказал Фазлиддин. — Отсчитай восемьсот рублей, и делу конец. Сад у тебя останется, и мать не будет огорчена…

Юноша минуту-две стоял молча, ковыряя носком сапога землю. Наконец поднял голову.

— Урожай этого года должен остаться нам. Мы его своим трудом вырастили. Земля пусть будет ваша, только нас до осени отсюда не трогайте. На этом условии — ладно, я согласен. Лишь бы избавиться от угроз вашего брата Абдуллы…

— Я же сказал, — резко оборвал юношу Фазлиддин, — завтра приедешь в город, и там обо всем условимся. Урожай, говоришь… Раз земля отходит нам, значит, и урожай наш. Все, что здесь выросло, выросло из земли. Впрочем, поговоришь с братом…

В разговор вмешался Салим.

— Нет, Фазлиддин, — заявил он с видом знающего человека. — Урожай с огорода должен остаться этому юноше. Кукуруза, морковь, еще что там есть? Да, да. Все принадлежит ему. А что касается фруктов — они должны быть все ваши, Фазлиддин. Ну, в крайнем случае, если окажете снисхождение, фрукты можно поделить пополам…

— Да, мы еще не видели двора, — вспомнил Фазлиддин.

Юноша пояснил:

— Во дворе — дом, терраса и маленькая хибарка. Все старое, но еще крепкое…

— Хорошо. Не буду смотреть, верю тебе на слово.

Юноша не пошел провожать за калитку. В сумерках наступающего вечера он скрылся среди деревьев. Может быть, ему хотелось скорее остаться одному, чтобы без свидетелей смягчить слезами обиду и горечь предстоящей утраты.

Фазлиддин сел в коляску, попрощался с шурином и отправился в город. Салим тропинкой пошел напрямик к своему поместью.

По земле разлилась прохлада. Между кроной карагача и вершинами двух яблонь, склонившихся над хаузом, ярко сияли звезды. Тишину ясного летнего вечера подчеркивал негромкий стрекот сверчков.

Салим-байбача расположился на супе, придвинув лампу, просматривал мусульманскую газету, оставленную кем-то из участников недавнего совещания по поводу царского указа.

Легкие ночные бабочки носились вокруг лампы, ударялись о горячее стекло, трепетали нежными крылышками, теряя пыльцу, падали на ковер и застывали неподвижно.

Со стороны калитки ичкари послышался скрип капишей. Байбача обернулся — из темноты показалась Нури.

Салим подобрал ноги:

— Садись, Нури-ай.

— Что вы здесь прячетесь? Хотя бы ради моего приезда в ичкари посидели. Жметесь тут один, втихомолку…

Нури присела около брата.

— Ты ведь не одна, — усмехнулся Салим. — Там мать твоя Гульнар…

Достаточно было одного упоминания о Гульнар, чтобы Нури, как всегда, загорелась гневом.

— И-ых! — выдохнула она со злостью и отвернулась.

Помолчав минуту, Нури принялась за обычные свои жалобы.

То повышая в гневе голос, то по знаку Салима понижая его до шепота и со злостью хлопая себя по коленям, она говорила:

— Всему виной вы и Хаким-ака! Если бы вы тогда покрепче уперлись, отец не женился бы на Гульнар. Бесхарактерные вы оба! Даже имущество не сумели взять в свои руки. Вот и радуйтесь: теперь над вами рабыня верховодит… Чудно! Больной прикидывается. Все это ложь! Все это притворство и зазнайство — не больше… Ух! Я еще не видела такой ловкачки!.. А она довольна, радуется. Да и чего ей горевать? Сразу же родить собралась, собака! Слыхали? Теперь всю отцовскую казну приберет к рукам…

— Вся вина на отце, — глухо возразил Салим-байбача.

— Об отце и не говорите. Можно б было — и не глядела бы на него! Только из-за вас приезжаю сюда.

Салим зло рассмеялся:

— Сорок иголок, которыми ты колдовала, не помогли, видно!

— Чего только я не перепробовала! От Гульнар, похоже, все несчастья бегут.

Из темноты загудел и камнем ударился о лампу жук. Отпрянув, он упал на грудь Нури, крупным яхонтом заблестел на белом шелке платья. Нури испуганно вздрогнула, резким движением руки сорвала жука, швырнула его в темноту.

— Ух, боюсь я всех этих жуков-козявок!..

Салим зевнул и опустился на подушку. В голове байбачи промелькнула мысль: «А неплохо было бы еще больше разжечь Нури против мачехи».

Нури наклонилась к брату, таинственно прошептала:

— Салим-ака, прочтите вот это…

— Что прочитать? — Салим приоткрыл глаза.

Нури развернула узелок на конце платка, протянула брату сложенный листок бумаги.

— Нашла у Гульнар в сундуке. Что за письмо, думаю…

«Не бросила еще старой привычки шарить везде, — ухмыляясь, подумал Салим. — Раньше по сундукам снох лазила, теперь к мачехе заглядывает».

Однако при первом же взгляде на письмо лицо байбачи стало серьезным.

— Читайте вслух.

Нури еще ближе наклонилась к брату. Но Салим-байбача промолчал и продолжал читать про себя. Вот что было в письме:

«Зрачок глаза моего, бедный друг мой Юлчибай!

Судьба моя, видно, чернее темной ночи. Ах, лучше бы мне не родиться, лучше бы не видеть вас. В тот день, когда я ждала вас в каморке Шакасыма-ака и надеялась скоро улететь с вами в кишлак, будто несчастье, нагрянул отец мой с элликбаши. Они силой утащили меня домой. Бессильно перо описать, бессилен рассказать язык все то, что мне пришлось перенести. Вот уже месяц и десять дней, как я горю в огне разлуки. Нет у меня крыльев, чтоб улететь из байской темницы к вам, нет здесь ни одной доброй души, чтоб помочь мне. Вы были единственным моим другом, моим солнцем, но злая судьба нас разлучила. Недавно я лишилась и Унсин. Когда узнала, что она уходит, мне стало еще тяжелее. Хотелось умолять, просить, чтобы она осталась, но я не могла идти против желания девушки и вашего, да и тяжело мне было видеть, как женщины этого дома мучают ее непосильной работой. Ладно, пусть Унсин-ай будет с вами. Одинока я и несчастна, но сердце мое, думы мои с вами. День и ночь только и живу воспоминаниями о вас, мой друг, мой батыр. Знаю, сердце ваше также заливает река печали. И единственное мое желание — хоть раз повидаться с вами, перемолвиться хоть парой слов. Если вы не забыли своего несчастного друга, то, прочитав это письмо, пришлите через Унсин-ай весточку, утешьте мое больное сердце. Привет вам от вашей Гульнар. Привет вам, Юлчи-ака, и от пишущей это письмо девушки с глазами, полными слез, и стонущим сердцем…»