Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 1.

Дородная Марья Макаровна с помощью прислуживающих ей женщин убирала со столов холодные закуски, посуду. За короткий промежуток времени Марье Макаровне и ее подручным предстояло перемыть посуду, подать на столы вторую очередь кушаний — горячие блюда.

Из спальни вышли Лукич и Марфа, новобрачные остались там одни.

Шум в горнице поутих, гармонист, сунув двухрядку под лавку, смешался с толпой у порога, гости, строго соблюдая старинный обычай, прекратили песни, стараясь не шуметь, разговаривали вполголоса. Только Гаврила Крюков, не поднимая от стола головы, мычал песню.

Стряпухи проворно накрыли столы, подали новую смену кушаний. В больших эмалированных мисках паром курились горячие супы. На фаянсовых блюдах высились груды жареной баранины, как живые, стояли на тарелках желтые, с коричневым подпалом поросята, с игриво завернутыми хвостиками и с луковицами в ощеренных зубах. Янтарем отливали жирные, затушенные с гречневой кашей гуси. А широкие, как лопата, сазаны, запеченные в пирогах, обложены белыми кружочками репчатого лука.

И опять на середине столов выстроились бутылки с брагой, а стаканы Савва Саввич наполнил водкой.

Однако никто из гостей не прикоснулся ни к еде, ни к выпивке. Все терпеливо ждали, когда дружка сходит к молодым, принесет от них рубашку невесты и при всем «честном народе» покажет ее родителям. Только после того как дружка, чокнувшись с родителями, выпьет свой бокал, начнется «большой пир» и традиционный бой, лом посуды, каждый из гостей сочтет нужным после выпивки трахнуть свой бокал об пол со словами: «На свадьбе без лому не бывает, а сломал — и слава богу».

И придется на этом пиру Федору Чмутину либо немало погордиться, принимая благодарность сватов, либо краснеть от стыда перед ними, сносить все их насмешки за то, что не углядел за дочерью, что не соблюла она девичью честь. Об этом и думал теперь внешне спокойный Федор. Тревожно у него на душе, а тут еще жена зудит под ухом:

— Подведет она нас под монастырь… Вот увидишь! Отчего-нибудь убежала раньше время за урода этого?

— Хватит тебе, люди-то вон смотрят, — отмахивался Федор, думая про себя: «Может, и верно так, кто ее знает? Молодежь нынче такая… стариков не шибко слушают».

Но вот Лукич ушел в спальню. Все притихли. Федор, заметно бледнея, волновался, похрустывал пальцами. В наступившей тишине не было слышно, как, скрипнув, открылась дверь спальни, вышел Лукич и… шепот изумления пополз по рядам гостей: вышел он без рубашки.

Савва Саввич сразу же к нему:

— Ну? Чего там?

Лукич недоуменно развел руками, ответил шепотом:

— Неладно дело! Молодой штой-то… не в порядке… ничего не могет.

— Что же теперь делать-то? Люди-то сидят, ждут.

— Не знаю, прям-таки не знаю, сроду так не приходилось на свадьбах.

— Но ты же дружка, Лукич, — жалобно упрашивал Савва Саввич — Смыслишь в этом деле, помогай, будь добрый, людей-то пользуешь? А уж я тебя отблагодарю, только выручи. Иди, иди к ним!

— Схожу, Сав Саввич, сделаю что могу, подождем немного.

Но и во второй и в третий раз сходил Лукич, и все безрезультатно.

Савва Саввич, краснея с досады, бегал по горнице, нигде не находя себе места. Ожидая благополучного исхода «брачного часа», он приготовился к продолжению пирушки с боем посуды, благоразумно убрав со стола дорогостоящие графины, фарфоровые с позолотой чашки, сахарницы и стеклянные вазы. И вот тебе на!.. Рубашки нет и, как видно, не будет. В полной растерянности остановился он перед Лукичом, только что вышедшим из спальни.

— Что же делать-то будем? — нервно пожимая руками, в который раз спрашивал он Лукича. — И позор на всю округу, и как быть с гостями, ума не приложу.

— Ничего, — утешал его Лукич. — Гостям объявим, что молодые нездоровы, попросим их начать «большой пир», и дело в шляпе. А насчет Семена не сумлевайся, вылечу его после свадьбы. — И не замечая, что сам себе противоречит, закончил: — Мне с таким делом не раз приходилось сталкиваться на свадьбах.

Савве Саввичу ничего не оставалось, как согласиться с доводами Лукича. Кое-как успокоившись, он, низко кланяясь гостям, объявил:

— Прошу не осудить, господа честные! Молодым что-то… тово… нездоровится, а раз такое дело, пожелаем им доброго здоровья. И значит, тово… без них откушаем нашего хлеба-соли. Начнем, господа, большой пир, прошу.

Гости только этого и ждали, все сразу же подняли бокалы, чокаясь, дружно выпили, кто-то из гостей даже разбил свой стакан, бросив его на пол, но его примеру никто не последовал, так как пир начался не совсем так, как положено на свадьбах. В остальном все пошло по-старому, вновь застучали ножи, вилки, заиграл гармонист, «большой пир» начался.

Посторонних зрителей Савва Саввич с помощью Лукича выпроводил из дому и со двора, накрепко закрыл за ними ворота. В горнице стало просторнее, хотя шум и гам еще более усилились.

На столах появились третьи, сладкие блюда: кисели молочные с крахмалом, кисели ягодные, овсяные, варенье из голубицы, из клубники и смородины. На больших подносах горками наложено печенье, тут и оладьи, варенные в масле, пышный хворост, вафли, самодельные пряники, сдобные калачи, шанежки, пироги слоеные, пироги с начинкой из сушеной и мелко смолотой черемухи.

Только мало осталось за столами гостей. Многих поборол хмель, и лежали они в горнице, в соседней комнате, в коридоре, лежали на полу, на скамьях. Гаврила Крюков спал под столом, атаман со старшиной дремали, обнявшись, не сходя с места. А те, что еще не свалились, разделились надвое: одни, сидя за столом, на разные голоса тянули какую-то заунывную старинную песню, остальные грудились посреди комнаты, тешились пляской. Охмелевший, но еще крепко державшийся на ногах Трофим плясал «Камаринскую» на пару с женой соседа. Не старая еще, поджарая соседка шла по кругу, виляя подолом длинной юбки. За ней, выкидывая затейливые коленца, по пятам шел вспотевший Трофим и то дробно выстукивал каблуками чечетку, то, подбоченясь, замедлял пляс, припевая:

— Э-э-эх ты-ы!.. — И снова медведем идет по кругу за соседкой и так грохочет сапогами, что дрожат стены, а на хмельные головы гостей сыплется известка.

В тот день, когда Егор услыхал о Настиной свадьбе, он чуть с ума не сошел от горя. Болезнь у него усилилась, к ночи появился жар, в бреду он то ругал, проклинал изменщицу Настю, то звал ее к себе, говорил ей ласковые, нежные слова.

— Настюша, милая… ягодка моя!.. — И, замолкнув на минуту, говорил уже по-иному, вплетая в бессвязную речь угрозы и матерную брань, голос его срывался на хриплый, злобный шепот — Уходи… проклятая… змея подколодная!.. Богачество тебе надо? Дядя Ермоха… Гнедко мой…