Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 1.

На следующий день, как ни старался атаман пораньше выпроводить служивых, это ему не удалось: прощанье казаков с родными — с обычными в этих случаях причитаниями, благословением и выпив кой — затянулось. Солнце подходило к полудню, когда по улицам села двинулись наконец толпы провожающих и среди них — казаки с оседланными конями в поводу.

Егор шел, окруженный толпой соседей и родственников. Гнедка его вел в поводу Ермоха. Правой рукой Егор прижимал к себе Настю, левой поддерживал плачущую мать, с другой стороны Платоновну вел под руку Михаил. Кто-то из них запел:

И все дружно подхватили:

На окраине, у старой березы, народу собралось, как на ярмарке. Разношерстная толпа эта все прибывала, густела. Со всего села собрались сюда и стар и млад. Тут и новобранцы в форменных полушубках, при шашках, и пожилые казаки, женщины, старики, молодежь, ребятишки, тут же в толпе и кони служивых. Все сбилось в кучу, перемешалось, гудит немолкнущий людской говор, пьяные выкрики, плач и причитания женщин, песни, переливчатые трели гармошки — все это слилось в один сплошной хаос звуков, из которого, как всплески воды во взволнованной непогодой реке, вырываются отдельные фразы, обрывки песен.

— Кум Сафрон?

— Ванюша-а, кровинушка моя-а!..

— Господа старики!

— Дай мне сказать!

— Пятого провожаю, это как?

— Я и говорю ему: служи, Петька, служи, сукин сын, как мы служили, верой и правдой.

Среди толпы вертелся верхом на коне поселковый атаман Тимоха Кривой. По случаю провода казаков атаман в казачьем полушубке, в папахе с кокардой и при шашке.

— Воспода, внимание! — осипшим от пьянки и крика голосом хрипел атаман, размахивая зажатой в руке нагайкой. — Кончайте скорее за ради господа бога. Дядя Сафрон, выезжай хоть ты для начала со своим гвардейцем. Давайте, ребятушки, давайте! Платоновна, ну што ты, ей-богу, ведь не на каторгу мы их посылаем, все служили. Демид Прокопыч, давай пристраивайся вон за Сафроном. Это што же за беда такая, надо бы уже в станице быть подобру-то, а мы все ишо около березы канителимся. Сроду так не бывало, истинный бог.

Наконец вереница подвод с казаками и провожатыми тронулась. Почти все служивые ехали до станицы вместе с родными в санях и кошевках, оседланные кони их бежали рядом, привязанные к оглоблям. Егор, простившись наконец с матерью, с братом, с Ермохой и придерживая рукой шашку, кинулся догонять свою подводу, где сидела Настя, решившая проводить его до станицы. Припозднившись на прощании с родными, казаки заторопились, гнали лошадей, стараясь наверстать упущенное. Обгоняя один другого, цепляясь санями, с шумом, гамом, с веселой руганью устремились вперед.

— Гони-и-и!

— Давай, дава-а-ай!

— Куда тебя… черт несет?

— А ну, прибавь!

— Дай ходу-у-у!

Егор, стоя на одном колене, левой рукой держался за плечо Насти, правой, сорвав с головы папаху, долго махал ею, прощаясь с родными. Расстояние между ними все увеличивалось, быстро удалялось село, вот уже и толпа сельчан слилась в сплошное темное пятно. Только старуха береза долго еще маячила, возвышаясь над затуманенной темной массой села, но, все дальше и дальше отдаляясь, скрылась из виду и она.

С унылым однообразием потянулись дни, первые дни военной службы Егора. Каждый день как две капли воды походил на предыдущий: утром побудка в шесть часов, уборка на конюшне, то есть водопой, чистка лошадей, затем завтрак, строевые занятия, обед, короткий отдых, занятия по устной словесности, уборка, ужин, поверка — и так каждый день.

Прошла всего одна неделя службы, а Егору она показалась за год, и он с ужасом думал, что впереди еще долгих четыре года. Больше всего его томила тоска по дому, по Насте. Вечерами после поверки, когда казарма погружалась в полумрак и по ней медленно прохаживался одинокий дежурный, Егор, лежа на койке, все думал и думал об одном и том же: как теперь там Настя, скоро ли придет от нее письмо? Вспоминались минувшее лето, встречи с Настей, а чаще всего сенокос, когда они дни и ночи находились вместе. Эх, какое же это было золотое времечко, и он только теперь оценил его по-настоящему.

Командиром четвертой сотни, в которой пришлось служить Егору, был есаул Токмаков. Казаки не любили Токмакова и за жестокость прозвали его Зубаткой.

Служба в сотне, да еще при таком командире, казалась Егору в десять раз хуже его батрачества. Единственной радостью его в первую неделю службы было то, что он повстречал в сотне Степана Швалова. Встретились они в конюшне, на утренней уборке лошадей. Егор чистил своего Гнедка, когда услыхал знакомый голос. Проворно работая скребницей, Швалов разговаривал с чернявым казаком из второго взвода.

— Степан, ты? — радостно воскликнул Егор.

Швалов обернулся, в полутемной конюшне сразу не угадал говорившего, и только когда молодой казак подошел ближе, узнал Егора.

— Ушаков! Здорово, браток!

— Здравствуй, Степан, здравствуй!

— Супротивник мой бывший заявился?

— Как же я тебя до сегодня не видел?

— Я только вчера с губы [21] Губа — гауптвахта. . Ладно, сейчас-то некогда, вечером поговорим.

После вечерней поверки Егор долго сидел на койке Степана. Казарма тускло освещена висячей лампой, в конце коридора маячит силуэт дневального. Умаявшиеся за день, спят казаки, только Степан тихонько разговаривает с Егором.

— Чего же ты схитрил тогда, помнишь? Сначала сказал мне про Настю, а отобрать ее не дал, убежал от нас.

— Эх, Степан! — Егор глубоко вздохнул и поведал Швалову, как он сам влюбился в Настю с первой встречи и как любит ее теперь.

С этой поры Егор подружился со Степаном, и вечерами подолгу разговаривали они, сидя на койке Степана. Многое узнал Егор от своего друга о порядках, существующих в сотне, о жестокости их командира.

— Это такая сволочь, что хуже уж и быть некуда, — рассказывал Степан про Токмакова. — Казаков он и за людей не считает, замучил всю сотню, на занятиях до того гоняет, что люди с ног валятся. В него уж и стреляли, и кирпичом его навернул в прошлом году Индчжугов, а ему неймется. Летось дневальным я был на конюшне, его черт пригнал ко мне. Вижу, злой, глаза так и горят, придраться не к чему было, а все же нашел причину. «Как фамилия?» — спрашивает. «Швалов, говорю, ваше благородие». — «Покажи своего коня». Я подвожу ему своего Ваську, он платочком провел по нему и, должно быть, запачкал платок. «Это што такое!» — заорал он да как ахнет меня по морде. Едва устоял я на ногах, а обозлился! Так меня и затрясло. Развернулся, хотел дать ему сдачи, да Митька Устюгов помешал, поймал меня за руку, удержал. А он, гад, понял, что дело неладно, сразу подался из конюшни и мне десять нарядов влепил вне очереди. Но я ему, подлюге, припомню эту оплеуху, не будь я Степка, Ванькин сын. Так вот мы и мучаемся с Зубаткой. У нас теперь в наряды очередные почти не ходят, все внеочередники отдуваются, какие проштрафились в чем-нибудь. Он, подлюга, к чему-нибудь да придерется: то честь ему отдал неправильно, то пояс затянул слабо, то ответил не так. Ты остерегайся его, при встрече с ним встань как положено, во фронт, не доходя четыре шага.