Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 1.

Целуя Андрея, Наташа обняла его и снова разрыдалась, уронив на грудь ему голову.

Андрей долго не мог вымолвить ни единого слова, душили его спазмы. Беззвучно шевеля губами, он клонился к голове Наташи, прижимал ее к себе правой рукой, обнять Наташу мешали наручники. Так и стояли они безмолвно, прижимаясь друг к другу, слезами заливая свое горе. Первая, со стоном сквозь слезы, заговорила Наташа:

— Андрюша, милый мой!.. Как же это получилось-то? За что тебя?

— Наташа… кх-кх… — Андрей крутил головой, мял рукой горло, словно выдавливал из себя слова. — Обвинили нас… господи!.. в убийстве обвинили… а мы, Наташенька, не убивали, неповинны мы… видит бог… неповинны в этом.

— Да разве я виню тебя?.. Я сама это чувствую… знаю, что осудили зазря… Разлучили, злодеи проклятые!

Летели минуты, и сколько прошло их — оба не знали.

Андрей, прижимая к груди своей Наташу, мучительно обдумывал, как бы высказать ей то, что пришло ему на ум. Наконец решился.

— Наташа, милая моя! Я ишо не сказал тебе… Ведь меня… кх… кгх… навечно осудили. Не дождать тебе меня… Ты сына-то нашего береги, расти… А ежели найдется человек по душе…

Наташа поняла все. Она вздрогнула, точно кто ударил ее бичом. Подняв голову, она встретилась глазами с Андреем, и во взгляде ее он увидел упрек.

— Ты… ты что сказал мне? — Голос Наташи обиженно дрожал, срывался на хриплый, стенящий полушепот. — Да как же это можно? Нет, нет, и не. думай даже… Нас с тобой только могила — слышишь? — только могила разлучит…

Снаружи на крыльце послышались шаги, легкий стук в дверь, и в комнату, гремя связкой ключей, вошел надзиратель Фадеев.

— Ну, наговорились? Кончайте, на обед прозвонили. А вы не горюйте, можно ведь и повторить свидание, Пусть молодуха-то сходит к старшему нашему, Тихону Павловичу, он разрешит. Только завтра не надо приходить, дежурить будет Донцевич, он такой… Не стоит при нем. А послезавтра я дежурю, вот и приходи.

Обрадованная Наташа поблагодарила добродушного надзирателя и поцеловав Андрея, сунула ему в руки узелок с гостинцами.

Уже в ограде, когда за ним захлопнулась железная дверь, Андрей, досадуя на себя, спохватился, как мало поговорил он с Наташей, не расспросил ее как следует про сына. Успокоил себя надеждой, что через день снова свидится с нею и тогда переговорит обо всем.

Политкаторжан в шестой камере находилось тридцать восемь человек. С одним из них, Лямичевым, Чугуевский познакомился. Андрей Андреевич Лямичев, высокого роста, русобородый, с умными серыми глазами, был также из казаков-забайкальцев Манкечурской станицы.

Осужден он был в тысяча девятьсот шестом году на вечную каторгу за революционную деятельность среди казаков 1-й Забайкальской дивизии, где он работал писарем в штабе дивизии, за попытку освободить из-под ареста матросов военного судна «Прут» и за организацию в тысяча девятьсот пятом году «Читинской республики».

Приободрившийся после свидания с Наташей, Чугуевский разговорился с Лямичевым, и тот рассказал о тюремных порядках, о надзирателях и начальстве.

— Среди надзора немало настоящих тюремщиков, такие, как помощник начальника Даль, надзиратели Сморчевский, Донцевич, Седякин, да еще человек пять таких. Это, брат, такие зверюги, если бы дать им волю, они бы нас согнули в бараний рог. Но, на наше счастье, сам начальник тюрьмы, Иван Дмитриевич Покровский, очень хороший человек, потому и режим у нас не каторжный. Обращаются с нами вежливо, только на «вы», работать ходим в мастерские по своему желанию, камеры днем у нас не замыкаются, и почти все мы учимся. У нас политическое, общеобразовательное учение каждый день бывает.

— Вот как? — удивился Чугуевский. — Признаться, я и не думал встретить такое в тюрьме. Где же вы книги берете?

Лямичев улыбнулся, хитро подмигнул собеседнику.

— У нас, брат, такая библиотека, что на воле-то и не сыщешь такую. На воле такие книги под запретом, а у нас они есть. Даже из-за границы получаем запретные издания: «Революционная Россия», «Социал-демократ» и всякие другие.

— Удивительное дело, — пожал плечами Чугуевский. — Как же вы их получать-то ухитряетесь?

— Это потому, что у нас везде свои люди. И в селе, и в Нерчинском заводе, и в самой тюрьме. — И, понизив голос, сообщил доверительно — Доктор тюремный Рогалев Николай Васильевич, фельдшера и среди надзирателей человека три, все это наши друзья. Вот через них-то мы и получаем почту, книги, все, что надо. Поэтому-то в нашей библиотеке, не говоря уже о таких, как Толстой, Пушкин, Некрасов, даже Карла Маркса есть книги, Энгельса, Ленина.

— А кто они такие?

— О-о, это, брат, самая-то головка и есть. Основатели социализма, вожди революции.

— О революции-то я слыхал, в девятьсот пятом была.

— Это что, это подготовка была к революции, а сама-то она, настоящая, социалистическая революция, еще впереди.

Сердце у Чугуевского усиленно заколотилось от радости.

— Значит, будет все-таки революция?

— Конечно, будет! Вы вот оба, я вижу, политически совершенно неграмотные.

Лямичев долго рассказывал Андрею о революции, о партии и о том, кто из политических каторжан и в какой партии состоит.

Впервые в своей жизни Андрей услышал о партии большевиков, о меньшевиках, эсерах, бундовцах и о других политических партиях, представители которых находились здесь в шестой камере.

— Вон тот маленький, чернявый, Стручковскнй по фамилии,―эсер, а те двое, что сидят у стены, — Лямичев глазами показал на двух молодых людей, — это члены польской социалистической партии. А вон тот бородач — это наш староста Яковлев.

— А вы-то сами в какой же партии состоите? — полюбопытствовал Андрей.

— Я большевик. Тут нас много: Жданов, Калюжный, Ильинский, Михлин — это все наши, большевики. Но самый-то главный у нас Миней Израилевич Губельман, он в одиночной находится, только на политзанятия да на лекции приходит. Умнейший человек, большой революционер. Вы оба запишитесь в политкружок и завтра познакомитесь с Губельманом [28] Подлинная фамилия Емельяна Ярославского — видного революционера и политического деятеля. В 1912 году Е. Ярославский отбывал каторгу в Горно-Зерентуевской тюрьме. , лекцию он будет читать. Он так вам все объяснит, что малому ребенку будет понятно. А самодержавие, брат, на ниточке держится последние годы. Это уж точно, наукой доказано. Так что, станичники, не вешайте голов, не вечно нам гнить на каторге, не-ет! Не зря же еще Пушкин писал:

И долго еще Лямичев рассказывал своим землякам о росте в России революционного движения, о неизбежной гибели капитализма. Как пение райской птицы, слушал Чугуевский все, что поведал его земляк о столь желанной свободе.