Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 1.

Едва жара начала спадать, Егор оседлал гнедого, поблагодарив бабку Василису, распрощался с нею и снова тронулся в путь.

В Глубокую, где находились покосы Саввы Саввича, Егор прибыл к вечеру. Солнце склонилось низко над лесистыми сопками, тени от них закрыли широкую елань, протянулись до самой долины, густо усеянной стогами сена. Сенокос в полном разгаре. После недавнего ненастья погода вновь установилась хорошая, и люди спешили воспользоваться ею, гребли подсохшую кошенину, метали сено в стога, работали, не заглядываясь на солнце. Ведь вот уже вечер, а везде, куда бы ни поглядел Егор, видел копошившихся на работе людей, валки кошенины, копны, и лишь кое-где у балаганов вставали сизые дымки костров.

Пантелеевские покосы Егор узнал еще издали по длинным, крутобоким, хорошо провершенным зародам. Сразу видно, что эти овальной формы верхушки зародов — работа Ермохиных рук. Словно чем-то родным повеяло на Егора, когда, подъехав ближе, увидел он на бугре два балагана, за ними чернели телеги, блестела металлическими частями сенокосилка, на елани паслись кони, а в пади возле колка работали батраки. Вершили они длинный, саженей в двадцать, зарод, человек пять кидали на него вилами сено, а на зароде управлялся. сводил овершье один. В руках его быстро мелькали грабли, а сам он как на пружинах подскакивал, вертелся вьюном, на лету ловил навильники.

«Он… дед Ермоха, — улыбаясь, подумал Егор, по ухватке узнав старого товарища, — все такой же ловкач на работе. Покрикивает, наверно, на подавальщиков: «Давай, ребятушки, давай!» Ох и чудак старик!»

Егор хотел подъехать вплотную к зароду, но речка оказалась широкой, с зыбкими, кочковатыми берегами. Перепрыгнуть такую невозможно, к тому же и конь утомился за день. Повернув коня боком, Егор промахал рукой работающим у зарода. Его вскоре же заметили, один по одному останавливались стогометы, работа затихла. Лица всех повернулись к всаднику, с зарода из-под ладони смотрел Ермоха, от копен отделилась, побежала к нему женщина в белом платке. У Егора дух захватило от радости. Она, Настя! Он спешился, винтовку и поводья закинул на луку, пошел к стогу, что находился недалеко от того места, где через реку перекинуты две жердины. Гнедой, как охотничья собака, помахивая хвостом, послушно шел следом за хозяином. А Настя все ближе, ближе, вот она уже перескочила по жердинам речку, вытянув руки вперед, бежит к Егору и с разбегу кидается ему на грудь. Поднявшись на носки, она, ухватив Егора за голову обеими руками, притянула его к себе, целовала его губы, глаза, смуглую от загара шею…

— Гоша, милый!.. — от радости, от быстрого бега она не могла говорить, задыхалась, продолжая осыпать Егора поцелуями.

Отвечая на поцелуи, он клонился к ней, заглядывая в разрумяненное радостью лицо, в смеющиеся, искрящиеся счастьем глаза, гладил полные круглые плечи, выбившиеся из-под платка, пахнущие сеном волосы. Она еще более похорошела, стала выше ростом, полнее, под ситцевой кофточкой бугрилась упругая грудь.

— Хватит, Наточка, хватит, милая! — Егор выпрямился, глазами показал в левую сторону. — Люди-то вон смотрят.

— А ну их… людей этих! — Она все еще не могла собраться с мыслями, говорила прерывисто, сбивчиво: — Я тут… господи… откуда ты взялся?.. Да уж не во сне ли это!.. А ну-ка, ущипни меня.

— Да нет, што ты, Наточка, какой же сон? Приехал вот на побывку.

— У меня сердце слышало. Все эти дни места себе не нахожу. Думала, уж не беда ли какая с тобой приключилась?

— Не-ет, все хорошо. Ты-то как жила тут без меня? Про сына-то расскажи.

Тяжело вздохнув, Настя махнула рукой, поправила сбившийся платок.

— Какая уж тут жизнь, писала я тебе. Не дай бог никому такую жизню. А сынок ничего-о, здоровенький, слава богу. Спит, должно, в балагане, набегался за день-то. У меня с ним Устиньина девчонка нянчится.

Продолжая разговаривать и держась за руки, оба пошли на стан, к балаганам, по пятам за ними шел верный Егоров Гнедко. Тихий, теплый наступил вечер. Закатное солнце красноватым светом озаряло долину, зарод, возле которого возобновилась и еще быстрей закипела работа. Работники спешили поскорее завершить зарод и бежать на стан, повидаться с Егором.

В этот вечер шакаловские работники долго сидели у костра, слушали рассказы служивого. Накинув на плечи шинель, Егор примостился на осиновой чурке с сыном на руках. Маленький белокурый Егорка в первый же вечер подружился с приезжим «дяденькой», охотно шел к нему на руки.

Разные собрались у костра люди. В большинстве своем это была крестьянская беднота, но были среди них и казаки: Ермоха, Андрей Макаров и цыганского вида, горбоносый, чернобородый Антип Гагарин. И странное дело, здесь и в помине не было той глухой сословной вражды, что сыздавна велась между казачьим и крестьянским населением Забайкалья. Крестьяне не обзывали здесь казаков «гуранами», а те их, в свою очередь, «кобылкой», «сиволапыми мужиками» и «широкоштанниками» — многие из крестьян работали на приисках и носили широченные плисовые штаны. Нужда и совместная работа «на чужого дядю» сблизили их, подружили между собою так что Ермоха считал «мужика» Никиту рыжего одним из своих лучших друзей. А вот хозяина своего Савву Саввича все они ненавидели одинаково, и не было ему другого имени, кроме Шакала.

Теперь все они расположились вокруг весело потрескивающего, стреляющего искрами костра в разнообразных позах: кто сидит, поджав ноги калачиком, двое лежат, подложив под головы поленья, трое сидят рядышком на бревне, дымят самосадом. Ермоха тихонько строгает ножом вилы. Никита, придвинувшись поближе к огню, чинит свои много раз латанные ичиги. Все внимательно слушают Егора, сочувственно вздыхают, жалея погибшего Индчжугова, казаков, сосланных на каторгу, изредка вставляют в рассказ свои замечания:

— Хороший, видать, человек был этот Индчжугов.

— Добрецкая душа. Не пожалей он дневального — живой был бы.

— А што было бы, ежели не казак офицера, а офицер казака убил, осудили бы его?

— Ни черта бы ему не было. Судьи-то те же офицеры, оправдали бы наверняка — ворон ворону глаз не выклюнет.

— Вот она, службица казачья!..

— Один черт, што солдату, што казаку — везде нашему брату Савке не сладко. У нас вот в девятой роте было…

Ночь. Темное, мерцающее звездами небо. Яркая вечерняя зарница низко повисла над сопками, когда батраки разошлись по балаганам и телегам, завалились спать. Ушла в свой балаган Настя, а Егор все еще сидел у костра с Ермохой. Костер уже прогорел, над грудой рубиновых, пышущих жаром углей золотистыми змейками извивался слабый огонек. Теперь рассказчиком стал Ермоха. О себе он говорил мало, все больше о хозяевах.

— Сенька-горбач по-прежнему писарем служит. Башковитый, холера, даром што смотреть не на што. — Прикурив от уголька, Ермоха выдохнул дым и продолжал рассказ: — А сам хозяин наш, известно дело, как был он шакал, так шакалом и остался. В прошлом году на одном хлебе нажил великие тыщи. Неурожай был два года подряд, хлеб подорожал, а Шакалу того и надо. И золота нахватал на хлеб, и денег, и скота, и всякого добра, все за бесценок. Так этого мало ему показалось, и што он надумал? Вскоре после вешнего Миколы нагрузил мукой три пароконные подводы и к бурятам в Агинские степи подался. Ден так через десять заявился Шакал обратно, и табунище овец — голов шестьсот — пригнали ему буряты. Почем он их покупал там? Даже работники, какие с ним ездили, не знают. Ну, конешно, охулки на руку не положил, это за пуд муки штук пять овец брал, самое меньшее. Теперь энтих овец круглый год пасет у Шакала бурят Доржи Бадмаев. Он, энтот Доржи, такой мастер оказался пасти, что прямо-таки удивительно. Всю зиму пасет овец, клочка сена им не скормит, а к весне они одна другой жирнее. Ягниться начнут — сплошные двояшки. По добру-то, энтого пастуха надо было золотом осыпать, а у Шакала, знамо дело, только-то и получает Доржи, что кормится со всей семьей — ребятишек у него человек пять, один другого меньше. Ну и вот, прошлой осенью устроил Шакал побойку на заимке. Нагнал туда бойщиков человек десять, и за три дня перекололи овец сотни три и голов с полсотни рогатого, все больше быков. Скота-то он понахватал столько, что и во дворы не вмещаются, да и кормов надо уйму, он все это подсчитал и перевел его на мясо. А потом арендовал два вагона, нагрузил их мясом, кожами, овчинами, масла сколько-то бочонков, шерсти немало пудов и со всем энтим добром укатил в Манжурку, к китайским купцам. Там все это и загнал по хорошей цене, большие деньги загреб он там. Вот и считай, почем у него пуд муки-то обошелся? Я так соображаю, что таких барышей, какие Шакал загреб в прошлом году за хлеб, и арендатели золотых приисков не имели. Ну, а мы что ж, живем, хлеб жуем да горб наживаем на Шакаловой работе. Ты-то как, думаешь к нему же поступить, как отслужишь?