Виктор Карпенко - Брат на брата. Окаянный XIII век

Сидевшие за трапезным столом гости рассмеялись, улыбнулся и Федор Афанасьевич. Видя, что сыну не очень-то верят, он встал и, приложив руку к сердцу, обратился к князю:

— Дозволь слово молвить?

Всеволод Юрьевич разрешающе кивнул.

— Не прогневайся, князь, на Романа: ростом вышел велик, а умом-то дите еще. Но то, о чем сказывал он сейчас, правда. И половецкие головы крошил, и в Константинополе бывал, и речь их поганая ему ведома. А кроме того, разумеет он речь половецкую, також речь булгар, что на Каме, и Черных Клобуков.

— Ай да молодец, всем хорош! — одобрительно воскликнул князь и, повернувшись к старшему сыну, заметил: — Ты сокрушался, что книги тебе привезли ромейские, а прочитать их некому. Сподобь Романа, он тебе списки с них сделает.

Всеволод Юрьевич, махнув рукой, чтобы Федор сел на место, перевел взгляд на Романа:

— Что же, повеселил ты нас знатно, теперь потешь песней. Знаешь ли сказ об Алеше Поповиче и Тугарине?

— Ведома мне сия песнь.

Роман опустился на лавку, приладил на коленях гусли и осторожно тронул струны.

Из далече-далече из чиста поля Тут едут удалы два молодца. Едут конь о конь, седло о седло, Узду о узду да тосмяную, Да сами меж собой разговаривают: «Куда нам ведь, братцы, уж как ехать будет: Нам ехать, не ехать нам в Суздаль-град, — Да в Суздаль-граде питья много, Да будет добрым молодцам испропиться, Пройдет про нас славушка недобрая; Да ехать, не ехать Чернигов-град, — В Чернигов-граде девки хороши, С хорошими девками спознаться будет, Пройдет про нас славушка недобрая; Нам ехать, не ехать во Киев-град, — Да Киеву-городу на оборону, Да нам, добрым молодцам, на выхвальбу».

Голос лился мягко, чуть подрагивая, завораживал глубиной и искренностью. Трапезники внимали Роману, устремив взоры и чуть подавшись встреч песне. Зримо, образно представали перед слушателями и Киев-град, и князь Владимир с княгинею, и пир честной. Но вот на пиру появляется Тугарин-Змеевич, и голос сказителя становится гневен, струны гуслей звучат глухо, тревожно. Не может смириться Попович с бесчестьем, чинимым Тугарином, вызывает богатырь Змеевича на бой. Звенят гусли, звенит серебром голос Романа, светлеют лица гостей князя, и сам он светлеет.

Да в топоры Олешенька Попович-то Выскакивал из-под гривы лошадиноей, Он машот шалыгой подорожною По Тугариновой-де по буйной головы, — Покатилась голова да с плеч, как пуговица, Свалилось трупье да на сыру землю. Да в топоры Олеша Попович-то Имает Тугаринова добра коня, Левой-то рукой он коня держит, Правой-то рукой да он трупье секет, Рассек-то трупье да на мелку часью, Разметал-то трупье да по чисту полю, Поддел-то Тугаринову буйну голову, Поддел-то Олеша на востро копье, Повез-то ко князю ко Владимиру. Привез-то ко гриденке ко светлоей, Да сам говорил-де таковы речи: «Ты он есь, Владимир стольно-киевской! Буди нет у тя нынь пивна котла — Да вот те Тугаринова буйна голова; Буди нет у тя пивных больших чаш — Дак вот те Тугариновы ясны очи; Будя нет у тя больших блюдищов — Да вот те Тугариновы больши ушища».

Смолк Роман, но очарование песни еще длилось, и тишина торжественная висела в трапезной. Первым нарушил молчание Всеволод Юрьевич. Расправив плечи, будто он сам только что сразился с Тугарином-Змеевичем, великий князь встал из-за стола и направился к Роману. Тот поспешно вскочил. Князь обнял молодца и, отстранившись, впился просветленным взором в его голубые глаза.

— Вельми порадовал ты, Роман, всех нас. Наградил тебя бог немерено: и статью, и силой, и голосом чудным. Да и умом, поди, тож не обидел. А посему быть тебе рядом со мной. Мне такие вои надобны. В благодарность же за песнь жалую чашей ромейской, той, что глянулась. Тебе же, Федор, — повернулся он к своему бывшему меченоше, — торговать товаром всяческим во Владимире и по всей земле володимирской вольно, не платя мыто! Грамоту на то я тебе дам.

Зашумело застолье, дивясь и голосу певца-сказителя, и щедрости княжеской. Давно уже Всеволод Юрьевич не пребывал в столь благостном расположении духа, а потому чаще зазвенели застольные чаши, громче и оживленнее повелись разговоры. В самый разгар пира в трапезную вошел княжеский меченоша Кузьма Ратьшич. Подойдя к князю, он тихо сообщил:

— Прости, великий князь, за плохие вести: опять Рязань бунтует! Вершник [25]  Вершник — всадник. от княжича Ярослава на дворе.

— Проводи его в светлицу. Пусть ждет, — также тихо распорядился князь и, высоко подняв золотой кубок с хмельным медом, возвысил голос: — Пьем во славу земли володимирской, во здравие всех живущих на ней!

— Пьем, княже! — дружно откликнулись сотрапезники и разом сдвинули застольные чаши и кубки.

Ровно горят свечи, освещая княжескую ложницу. Всеволод Юрьевич, раскинувшись на постели, лежал без сна. Да и какой тут сон, ежели опять замятня, вновь князьям рязанским великий стол спать не дает, мечты о возвышении Ольговичей над Мономаховичами толкают их в круговерть. И двух лет не прошло, как великий князь Рязань усмирил, так нет же…

— О боже! Когда же насытятся земель алчущие, власти жаждущие и возвышения над родами княжескими? Сколь еще кровушки-то прольется мужицкой?! — со стоном выдохнул князь Всеволод.

Ему-то доподлинно известна цена власти. Вот уже более двадцати лет великий князь Белую Русь под свою руку собирает, крепит порубежье от врагов. И половцы, и мордва, и булгары зарятся на владимирские земли. Да только ли они?! Издавна ведется вражда с Ольговичами за великий стол. Именно на них собирался идти князь Всеволод Юрьевич два года тому, для того и дружину собрал немалую. Соединившись в Москве с дружиной новгородской, которую привел его старший сын Константин, великий князь стал дожидаться князей рязанских, дабы вместе идти походом к Чернигову. Князья пришли, все восемь, с дружинами, но быстрее прилетела черная весть о том, что рязанцы сговорились с Ольговичами передать им великого князя, в цепи закованного. Не показав вида, что ведомы ему их помыслы, обнял Всеволод князей рязанских: Романа и Святослава Глебовичей с сыновьями и племянниками, Игоревичей — Ингваря и Юрия, Глеба и Олега Владимировичей. Обнял князь Всеволод и удалился в шатер, а дознаться истины поручил князю Давыду муромскому и боярину Михаилу. Долго те ходили из шатра в шатер, ведя речи укорительные, призывая одуматься и повиниться великому князю. Но рязанские упорствовали, и тогда их обвинять в измене принялись Владимировичи — Олег и Глеб. Уличенных в черной измене князей вместе с их думцами Всеволод приказал схватить и, заковав в цепи, отвести во Владимир. Сам же, наутро следующего дня переправившись через Оку, пошел к Пронску, где на княжестве сидел Михаил Глебович. Михаил, прослыша, что дядья его схвачены, а к городу идет дружина владимирская, испугался и убежал к тестю своему в Чернигов. Жители же Пронска, не желая быть под Владимиром, пригласили к себе князя Изяслава Владимировича и затворились в городе. Осада длилась три недели. Кровь лилась ежедневно. Наконец Пронск сдался. Наградив им князя Олега Владимировича и взяв богатую добычу, великий князь пошел на Рязань. В двадцати верстах от города, у села Доброго Сота, стал Всеволод лагерем, намереваясь утром переправиться через реку Проню, где и нашло его посольство лучших градских людей рязанских. Слезно просили рязанцы не идти на город дружиной, простить неразумных.