Юрий Галинский - Лихолетье Руси. Сбросить проклятое Иго!

В грудь Гону будто кол вбили, слезы застлали глаза, и потому все вокруг него — люди, избы и деревья — будто в тумане, расплывалось. Немало обид натерпелся старый Иван за свою долгую жизнь, и вот, когда, казалось, пришел наконец и для него светлый час, случилась такая беда! Но горше всего мучила мысль о том, что он виновен в злосчастной доле детей и внуков. Едва переставляя тяжелые, будто к ним камни подвязали, ноги, старик нещадно терзал себя за то, что случилось…

Это он уговорил всех покинуть обжитую, спокойную деревеньку под Тарусой, не внял вещему сну, который привиделся ему в первую ночь, когда они переселились на новое место…

У избы Любима ордынцы остановились. Сначала в нее втащили порубежника, потом загнали старого Гона и детишек. Закрыли дверь и подперли ее снаружи бревном. Два волоковых оконца, с которых на летнее время Любим снял бычьи пузыри, заколотили досками и стали обкладывать избу хворостом.

«Спалить решили, окаянные!» — думал старик, молча гладя по головкам плачущих внуков. «На все воля Божья! — прошептал он и вдруг с ожесточением воскликнул: — Только детишек за что караешь? Чем прогневили тебя?!» — И закрестился размашисто, часто…

А в поле ордынцы продолжали неистовствовать… Связав мужикам руки, отогнали их и троих детишек постарше в сторону. Рыдающих баб заставили подняться с земли и стать в ряд. К ним приблизились оба десятника и одноглазый нукер.

— Девки есть? — спросил последний по-русски.

Бабы, ежась под наглыми, похотливыми взглядами ордынцев, молчали.

— Не бойся, мы девка не трогай. В гарем продать будем. В гареме у хана хорошо: щербет ешь, рахат-лукум, весь ден ничего не делай! — громко защелкал языком кривой толмач.

Женщины, испуганно переглянувшись, не отвечали. Настя стояла чуть в стороне, суровая, недвижная, глядела куда-то поверх голов татар ненавидящими глазами. В них не было ни слезинки — все высушило горе матери, потерявшей первенца. Но, услышав едкий смешок ордынца, встрепенулась, вспомнила про Любашу. Решила хоть ее спасти от ждущего баб позора, вытолкнула девку вперед, крикнула: «Она девка!»

Десятники одобрительно закивали головами. Тот, что был в черкесском шлеме, помоложе, осклабившись, подошел к Насте, сильно ткнув ее пальцем в живот, спросил:

— Ты тоже девка?

Молодка ойкнула от боли; ее пригожее лицо с рассыпанными по плечам темно-русыми волосами — кичку ордынцы раньше сорвали — исказилось.

— Псы поганые! — закричала она исступленно, глаза ее гневно сверкали. — Ивасика мово убили, с рук вырвали мертвого! И еще спрашивают! На! Ешь! — размахнувшись, она изо всех сил ударила десятника кулаком по лицу. Тот даже пошатнулся от неожиданности. Несколько нукеров бросились к Насте, но десятник крикнул им что-то, и те остановились. Зло скривившись, вскинул плеть и стал хлестать молодку. Настя, прикрываясь руками, наклонялась все ниже и ниже, пока с воплем не упала на землю. Неподалеку, прокусив до крови губу, извивался Фрол, тщетно пытаясь вырваться из тугой петли аркана. Остальные мужики зверями глядели на расправу, в бессильной злобе бранили татар, размахивающих перед ними оголенными саблями.

Ордынец еще раз вяло стегнул плетью распростертое на земле тело Насти и выпрямился. Повернувшись ко второму десятнику, заговорил с ним, кивая на Любашу, что ни жива ни мертва стояла на том месте, куда ее вытолкнула Настя. Десятник, раскачиваясь на выгнутых бочкой ногах, заковылял к девушке. Подошел, окинул ее с ног до головы пристальным взглядом и вдруг, схватив за ворот, рванул рубаху. Обнажилась высокая девичья грудь. Шуракалец бесстрастно протянул к ней черные костлявые пальцы и, буркнув что-то по-татарски, опустил руку. Девушку била дрожь, лицо побелело от ужаса. Кривой толмач, подтолкнув ее в спину, велел идти к остальным пленникам.

Десятники, показав на баб, что-то крикнули нукерам, и те бросились к ним. Не обращая внимания на вопли и сопротивление, поволокли их к лесу. Следом, чуть поотстав, шагали десятники.

Вдруг из группы пленников вырвался рослый и крепкий мужик. Сбил с ног сторожившего ордынца и огромными прыжками метнулся вслед за насильниками. Это был Антипка. Ему удалось, разодрав в кровь руки, освободиться от веревки. Догнав десятников, закричал на все поле:

— Волки! Волки! Ату их! Ату!..

Навалился на крымца в черкесском шлеме, повалил на землю и стал душить. Они покатились по скошенной ржи. Второй десятник волчком вертелся рядом, опасаясь задеть саблей своего, бил мужика ногами. Подбежали другие ордынцы. Один изловчился и проломил шестопером Антипу голову. У мужика разжались руки, по черным густым волосам хлынула кровь. Нукеры оттащили его от десятника, в неистовстве искромсали мертвое тело саблями. Но десятнику было уже все равно, так и остался лежать с вылезшими из орбит, остекленевшими глазами.

Сенька в изнеможении остановился, в груди и голове стучало, дышал прерывисто, часто, будто загнанный волками лось. Изодранная о сучья длинная белая рубаха в лохмотьях, лицо и тело в ссадинах и порезах, в волосах обломки сухих веток и листья. Отрок упал на землю, лежал неподвижно, уткнувшись головой в согнутые руки, пока немного не отдышался. Тревожно оглянулся, прислушался. Убедившись, что за ним не гонятся, поднялся с земли и, прихрамывая — порезал ногу, побрел подальше от села.

Случай спас Сеньку от ордынского полона. Когда из леса стали выскакивать конные, отрок, который вместе с Фролом и Любимом сгонял стадо, оказался у скирды. Еще не осознав толком, что случилось, ужом зарылся в солому и затаился. Ордынцы не заметили его, пронеслись мимо. До леса было недалеко, скирда стояла почти на самой опушке. Сенька быстро пополз к лесу. Спрятался за кустом орешника, с минуту-другую наблюдал, как ордынцы по всему полю гоняются за Гонами, и в ужасе бросился в чащу.

Весь во власти пережитого, отрок в страхе крался по лесу, за каждым деревом ему чудился враг. Но понемногу он успокоился. Места были знакомые: вот старый дуб с двумя глубокими дуплами, обугленная молнией сосна… Тихо шелестел лес, перекликались птицы, с ветки на ветку прыгали длиннохвостые рыжие белки. Выйдя к ручейку, отрок напился, смыл кровь с щемящих порезов и двинулся дальше.

Однако по мере того, как Сенька удалялся от деревни, шаги его замедлялись. Радость, охватившая отрока, когда он уверовал в свое спасение, улетучилась. А сердце заполнили тоска и жалость к близким… «Куда он идет? Бросил Настю, Ивасика. Пропадут же они!.. — Сенька остановился, заплакал. — Может, пойти обратно? Что, ежели ордынцы обожрутся: бабы добрые щи вчерась сварили, кашу с тыквой. Нажрутся да лягут спать. Тогда можно втихую развязать мужиков да вырезать поганых! А он, дурень, убег…» И Сенька повернул назад.