Владислав Бахревский - Ярополк

– Играй! – сказал каган.

Баян взял псалтирь, играл, едва касаясь струн, и каган кивнул ему благодарно.

Вдруг поднялся, сказал:

– Спать будешь в звериной палате. Я хочу, чтобы утром ты пробудил меня пением семьдесят девятого псалма: «Пастырь Израиля! внемли…»

За длинным столом сидели телохранители кагана. Баяну показали его место, но не в конце стола, а в переднем углу, под снопом, возле поставца, на который кладут еду пращурам.

Баян опустил голову: над ним хотели посмеяться. Прошептал:

– Я меньшой среди вас, мое место – у порога.

Седоусый витязь обнял отрока:

– Ты – ученик Благомира, песнопевец и песнотворец. Мы все хотим слышать тебя и видеть тебя. Не сердуй! Нынче голова твоя бела от детских лет твоих, но годы – песок. Станешь бел от старости, а место твое, Баян, будет то же самое, возле пращуров. Ешь, пей, а потом порадуй сердца наши сказаньицем о дедушках.

Красный от смущения, сел Баян рядом с великими воинами. Здесь были руссы, славяне, чудь [30]– телохранители кагана.

Ели молча. Витязи будто братья кровные: одного роста, головы русы, глаза синие. В плечах – сажень, лица у всех ясные, ни одного хмурого.

Попробовал Баян угадать, кто из богатырского собрания русс, кто славянин, кто чудь. Показалось, у одних – лики потоньше, во взоре поменьше сияния, побольше думы. Другие что лицом, что в кости – пошире. Одни в талии узки, другие, как каменные глыбы, туго набитые силой да мощью.

Еда была воинская: мясо, лук, пшенная каша с маслом. На питье – багряное виноградное вино, на закуску сушеный виноград, сушеные дыни.

Вместе с вином Баяну подали не псалтирь иудейскую – гусли.

Просиял отрок. И все за столом улыбнулись. Тронул Баян струнку тоненькую, такая жаль метнулась птицей над бравой дружиной, все так и замерли.

Побежала рука, легкая, как ветер, быстрая, как белка, сверху вниз, взволновались гусли, а у Баяна в голове лес зашумел, в какой с матушкой, с Властой ласковой, хаживали. Запел про дубраву, про ветер верховой, вещий, про старицу, от реки отмершую, с утятами в камышах, с лягушкою на широком листе мать-и-мачехи… Ждет лягушечка добра молодца. Ведь она, зеленая, не урод пучеглазый – дева дивная, чародейством плененная.

Баян и голосом все вверх, вверх, и глазами вверх, за песенкой, а поглядел на витязей – рука и соскользнула со струн, оборвалась песенка на полуслове. Богатыри плакали.

Выскочил из-за стола седоусый витязь, размахнул руки, ударил ногою об пол, словно постучался к праотцам, орлим взором глянул на Баяна. И тот все понял, заиграл плясовую, грозную.

Поднимались воины с дубовой скамьи, становились в круг, шли по кругу, сплетясь руками в единое кольцо неразъемное. Топотали ногами, призывая на праздник пращуров, откидывали головы, взывая к небесным силам быть едино с прошлым и с грядущим.

Рокотали струны Баяновых гуселек, раскатывали звоны звенящие. Горячи были те звоны-зовы, никто не усидел, и Баян не усидел. Круг витязей разомкнулся, пустил его на середину. И была пляска долгая, и прибыло в каждом пляшущем сокровенных сил неизмеримо.

Тут-то и вспомнил Баян Ярополка. Пляшет ли княжич вот так же со своими воинами? Помнит ли об уведенных в полон?

Матери Ярополк не знал. Она дала ему жизнь и оставила белый свет. Отца он теперь видел редко. Князь Святослав возвращался с одной охоты, устраивал пир и вдруг прямо из-за стола отправлялся на новую ловлю. Бабушка говорила:

– Искать ветра в поле.

Жил Ярополк с бабушкой.

Утром великая княгиня молилась в домашней церкви. Церковь устроили возле опочивальни, в чулане. Здесь не было окон, но и тьмы тоже никогда не было. Возле икон горели лампады, а во время службы множество свечей на серебряных круглых подсвечниках. Свечи из ярого воска, высокие. Благоуханный дымок кадила быстро наполнял церковку, дивное пение с обоих клиросов подхватывало душу, и отрок представлял себя на корабле, плывущем по сладкозвучным голосам к горнему жилищу бабушкиного Бога.

Ярополку позволяли смотреть, слушать, но ему нельзя было прикладываться к иконам, подходить к священнику, который кормил бабушку из золотой чаши золотой ложкою. В ложке вино и хлеб, но это была сокровенная пища. Вино – кровь Христа, а хлеб – чудесно превращенный молитвою – тело Христа…

Ярополк смотрел на икону Спаса Нерукотворного и думал сразу обо всем. На этот раз отец поехал сразиться с огромным единорогом, таков был слух, а на самом-то деле в землю буртасов [31], высмотреть их силу, а главное, дороги. В тайну Ярополка посвятил его дядька – боярин Вышата. Вышата вот уже несколько дней строит снежную крепость. Ярополка во двор не пускали, неделю тому назад у него был жар. Бабушка тоже болеет. Голова у нее седая, как зима, – одни брови черные.

Когда бабушка болеет, у нее тревога за церкви, за иконы, за священников. Князь Святослав верует пращурам да мечу.

Мысли Ярополка кружат на одном месте. Он ненавидит хазар. Хазары убили Благомира и жрецов. Угнали в полон многие тысячи людей, и Баяна тоже. Отец поклялся на мече изничтожить хазар, а царство их превратить в пепел. Пусть ветры выдуют из степей само имя – Хазария…

Ярополку позволялось сидеть в храме. Он изнемог от горьких дум и прикорнул в уголке, на скамейке.

Ему так хотелось, чтобы кто-то приласкал его, как малого младенца. И едва подумал об этом, почувствовал на голове своей теплую руку. Теплый женский голос сказал ему:

– Радуйся!

Он открыл глаза. И увидел бабушку. Она стояла далеко от него, значит, не она возложила на его голову руку.

– Пошли ко мне! – сказала бабушка, и он пошел, храня в себе дивное тепло приснившихся руки и голоса.

Бабушкина опочивальня была продолжением храма. Стены сплошь покрыты иконами. Горит лампада.

Немая, ласковая служанка Лария, топившая печь, радостно улыбнулась Ярополку. В опочивальне пахло лавандой, березовыми дровами.

– Лария, вода готова? – спросила княгиня.

Служанка поклонилась.

– Приведи отца Хрисогона и за Киндеем сходи! – Охнув, потирая спину, опустилась на скамеечку, поверх которой лежал лисий полог. – Уморилась, старая!

– Нет! – сердито не согласился Ярополк. – Не старая.

Княгиня Ольга улыбнулась, точь-в-точь как Лария.

– Я знаю, ты любишь меня… Остались считанные месяцы, когда твой батюшка взойдет на престол великого Киева. Боюсь: храмы снова запустеют, как это было при князе Олеге, при дедушке твоем князе Игоре [32]… На тебя уповаю. Сохрани имя Христа для Киева, сохрани крест. От креста, от икон, от храмов – благодать и благословение нашей земле… Я прошу тебя, внук мой драгоценный, совершить тайное деяние, о котором будут знать: я, ты, отец Хрисогон да немые слуги, Лария и Киндей. Хочу для тебя вечной жизни.