Владислав Бахревский - Ярополк

Второй раз – худое:

Торахан погадала в третий раз. И сказала ей книга:

И это – очень плохо, говорят.

Царица огорчилась, приказала привести шаманку Серехан. Шаманка перечитала пророчества в «Гадательной книге», дважды выслушала рассказ о приснившейся горе, задумалась, попросила позволения приготовиться к волхвованию.

В это время привезли Баяна.

Настроение у Торахан было самое дурное. Усмехнулась зловеще:

– Подайте мне эту птичку!

И принялась скрести ногтями по кожаной рукояти древнего китайского зеркала.

Баян не ведал о царицыных печалях, он привык к тому, что все его любят.

Палата, где Торахан забавлялась и принимала гостей, подавляла убранством. Прежде всего – стеной огня. Возле этой стены лежал череп величиной с юрту. Это был древний допотопный зверь, а может, и рыба. По сторонам черепа стояли бивни, чудовищно могучие, от пола до потолка. Над черепом и по всей стене горело множество светильников.

– Мои звезды, – говорила Торахан. – Моя ночь.

Противоположная полуденная стена представляла собою «ливень света». Сказочной красоты драпировки, унизанные мелкими драгоценными камешками, блистали, меняя цвет.

На беломраморном возвышении в семь ступеней изумляло легкостью, совершенством форм белоснежное, с тонкой золотой каймою, ложе.

Восточная беломраморная стена была сплошь из окон. Западную занимала сиренево-золотистая фреска шествия царицы Торахан на белом слоне в сопровождении покорных Хазарии князей, ханов, ильков.

Пол царственного зала был набран из камня, белого, прозрачного.

Во время пиров пол застилали коврами, но пиры были редкостью. Торахан умела считать и беречь казну.

Баян, войдя в зал, пораженный белизной, блеском, сиянием, устремил глаза к потолку. Здесь один потолок был черный, из мореного резного дуба. Но что там – чешуйчатые рыбы или змеи, понять сразу не удавалось.

– Подойди! – услышал Баян резкий голос.

В голосе неприязнь и раздражение.

Держа обеими руками псалтирь и как бы заслоняясь ею, Баян подошел к возвышению.

– Говорят, ты всех поражаешь своим пением, как царь Давид?

Баян только крепче прижал к груди псалтирь.

– Отвечай! – гневно закричала Торахан.

– Я… не знаю.

– Ты до того размягчил сердце кагана, что он души в тебе не чает…

Баян поклонился:

– У повелителя повелителей, у царя царей доброе сердце.

– Ах, доброе! У меня тоже доброе, но попробуй угоди! – Торахан засмеялась. – Пой так, чтоб я заплакала. Не заплачу – берегись!

– Что изволит слушать повелительница повелителей и царица царей?

– Играй и пой что тебе угодно, да помни: твое спасение, твоя жизнь зависят от единой моей слезинки. Хотя бы от единой!

Баян не испугался, но такая пустота засияла в его сердце, что он опустил руки. Царица ждала, высокомерно приподняв черные тонкие брови. Пауза получилась долгая: челядь возмущенно зашушукалась.

Баян тронул струны. Объявил:

– «Плачевная песнь, которую Давид воспел Господу по делу Хуса из племени Вениаминова».

Заиграл, наполняя зал звуками, запел тихо, равнодушный к тому, что его ждет.

– «Господи, Боже мой! На Тебя уповаю; спаси меня от всех гонителей моих и избавь меня; да не исторгнет он, подобно льву, души моей, терзая, когда нет избавляющего и спасающего…»

И тут загорелось сердце у Баяна, понял – о себе молит Бога. Полетел голос птицей, а стены каменные, больно бьют по крыльям, огнем жгут:

– «Господи, Боже мой! Если я что сделал, если есть неправда в руках моих, если я платил злом тому, кто был со мною в мире, – я, который спасал даже того, кто без причины стал моим врагом, – то пусть враг преследует душу мою и настигнет, пусть втопчет в землю жизнь мою и славу мою повергнет в прах…»

Торахан слушала, как хищная птица, подняв и повернув голову. Профиль у нее был красоты дивной, грозной.

Голос отрока, не знающий предела, чистый, светлый, поразил царицу, но она ненавидела иудеев, ненавидела их веру. Прослушав несколько псалмов, ударила в бубен.

– Довольно! Мои глаза остались сухими… – Снова ударила в бубен. – Эй! Слуги! На конюшню его. Дайте сто плетей! Возможно, меня тронут предсмертные клики…

Баян выронил псалтирь. Тотчас поднял ее, но один из евнухов вырвал инструмент, другой схватил отрока за шею, толкнул. И тут произошло нежданное. Евнухи-певцы дружно повалились перед царицей на колени, умоляя пощадить дивного певца.

– Отдай его нам! – кричали они тонкими голосами. – Он – наш! Такой голос надо сберечь. Сей голос – совершенство!

Торахан сделала знак, от Баяна отошли.

– Приведите его мать!

Дверь тотчас отворилась, и в зал вошла… Власта. Она вскрикнула, но евнухи обступили ее.

Царица объявила приговор:

– Даю тебе, псалмопевец, три попытки. Пой что тебе угодно, но знай: это твое прощание с матерью. Это, может быть, три последние в твоей жизни… песни.

Баян ударил по струнам, чтоб больше ничего не слышать… Три последние песни… Прощание с матерью… С жизнью…

Колыхнулись перед глазами заросли розово-пламенного кипрея. Запел:

Власта разгребла прочь от себя жирных евнухов, слушала сына и смотрела, смотрела…

Коротка была песенка. Ах коротка! И тогда сломал Баян строй звуков. Забурлили струны, забубнили, ударили по ушам взвизгами, но запел он нежное, тихое, что в голову пришло:

Не поднимая глаз, Баян трогал струны. Звуки умирали на полувздохе, на полувзлете… Вдруг вспомнил песню, которую разучивал с евнухом…

Последняя так последняя!

Будто сокол взмыл – так взыграла псалтирь.

Будто земля задрожала под копытами мчащегося табуна. Запел Баян: