Иван Кошкин - За ценой не постоим

Политрук, похоже, что-то кричал, сквозь вату, забившую уши, глухо доносились обрывки фраз, и Шумов повернулся к нему.

— Ты сперва гранаты, понял? ШУМОВ, ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?!!! — орал Николай, тыча пальцем в связку. — А я потом — бутылками! Крышу пробьет и внутрь затечет, понимаешь?

Шумов понял только одно: политрук говорит, что будет бить танк бутылками, а ему приказывает кидать связку. Иван ничего против не имел.

— А где винтовка твоя? — крикнул Трифонов, и тут же сам увидел торчащий из земли ствол.

В таком виде оружие, даже неприхотливая «мосинка», было к стрельбе непригодно, Николай сунул Шумову свой карабин.

— А вы?

Оглохший гигант говорил громко, слишком громко, и Трифонов невольно поднес палец к губам, словно враг мог услышать их в этом грохоте. Политрук хлопнул себя по кобуре, давая знать, что обойдется наганом. Шумов кивнул и принял оружие. Теперь им оставалось только ждать, когда танк подойдет ближе, и тут, с запозданием, Николая накрыла волна страха. Тогда, под Ельней, поднимаясь в атаку навстречу шквалу свинца, он все же не боялся так, как здесь, в этом полузасыпанном окопе. Может быть, он еще не успел понять, что такое смерть, да и бежать в атаку, когда слева и справа, сколько хватает глаз, наступают свои — это совсем не то, что сидеть в окопе по колено в рыжей грязи и ждать, когда до тебя дойдет немецкий танк. Трифонов стиснул зубы и попытался сосредоточиться на бутылках, зеленых, судя по форме — из-под вина. Сперва он бросит одну, потом переложит вторую из левой руки в правую и тоже бросит, а затем, если успеет, кинет остальные…

Виткасин осмотрел окоп — один из бронебойщиков лежал на дне, засыпанный по пояс землей, второй сидел, привалившись к стенке, зажимая руками живот. Связной нагнулся над первым: глаза у человека застыли, они смотрели куда-то в пустоту, и Виткасин осторожно опустил его голову — у живого таких глаз не бывает. Боец повернулся ко второму и попытался отвести ладони, прижатые к животу. Бронебойщик захрипел, мотая головой.

— Дай, посмотрю, — спокойно сказал Виткасин.

— Уйди, — провыл красноармеец.

— Умрешь, дурак, дай, перевяжу, — связной расстегнул противогазную сумку. — Убери руки и терпи.

Бронебойщик посмотрел на связного мутными от боли глазами — лицо Виткасина было невозмутимо, и, кажется, это спокойствие подействовало на раненого. Скрипя зубами, боец убрал от раны красные от крови руки и ломающимся голосом сказал:

— Слышь, я ведь — все?

Виткасин молча полез за пазуху и вытащил нож в деревянном чехле.

— На, — приказал он, сунув ножны в рот раненому.

Точными, скупыми движениями, связной спорол пуговицы и осторожно отвел в сторону намокшие водой и кровью полы. Бронебойщик захрипел, крепкие зубы впились в твердую, просмоленную деревяшку. Из страшной раны на животе выпирали разорванные внутренности, и Виткасин понял — этот парень действительно не жилец. Связной разрезал гимнастерку, осторожно свел края раны, положил на разрыв подушку, приподнял бойца и начал обматывать торс бинтом.

— Слышь, тунгус, — прохрипел бронебойщик, — ты не молчи…

— Я не тунгус, — ответил связной, делая еще один оборот, — я — манси.

Он был сыном лесного народа, необыкновенным сыном, каких часто рождало то необыкновенное время. Вышедший из семьи охотников, Прохор Виткасин с отличием окончил школу и поступил в Уральский университет имени Горького. Услышанные в детстве легенды о хозяевах камня и металла ожили для него на горном факультете. В первом семестре преподаватели делали ему поблажки, для них было удивительно, что вчерашний охотник вообще поступил в университет. Прохор не обижался и продолжал усердно учиться. Величайшей гордостью своей он считал день, когда сам Ферсман — огромный, лысый, выслушав доклад невысокого узкоглазого студента, молчал минуту, а потом рассмеялся и повернулся к комиссии: «Малый народ, говорите? Вот вам малый народ!» Он обнял Виткасина, и летом талантливый студент был отправлен доучиваться в Москву. То было чудесное время — его учеба стала его работой, Прохор побывал с экспедициями на Кавказе и в Хибинах. Виткасин поднимался в небо на самолете для съемок и опускался под землю в московском метро, видел моря, горы и равнины необъятной страны — СССР. Сын лесного народа полюбил эту страну — огромную, удивительную, как мир. И когда 22 июня Прохор Виткасин услышал по радио речь Молотова, он точно знал, что делать. Манси не подлежали призыву, кроме того, у него была броня, но Виткасин день за днем приходил в военкомат, пока его не приняли добровольцем. Молодой геолог не знал, что в это же время товарищи его детских игр, его соседи — работники зверобойных и рыболовных бригад, так же, как оленеводы с Полярного Урала, идут на призывные пункты, требуя записать их в Красную Армию. Манси давно уже были мирным народом, но глубоко в тайге еще стояли родовые лабазы, где лежали изъеденные ржавчиной мечи, сабли и доспехи их воинственных предков. Где-то далеко началась война, на земли, о которых они знали лишь из газет, что раз в месяц привозили в таежные поселки, напал враг, и манси шли воевать за далекую Москву. Так сто тридцать лет назад их прапрапрадеды выходили из леса, чтобы записаться в ополчение — биться за Белого Царя против непонятного Наполеона.

— Не… Не слышал, — просипел раненый. — Я… Я ног не чувствую… Совсем.

На перевязке уже проступало красное, связной прикрыл живот бойца гимнастеркой и осторожно прислонил его к стенке окопа. Надо было позвать санитара, Виткасин привстал к ходу сообщения и внезапно почувствовал, что его схватили за ватник.

— Ружье…

— Что? — Прохор нагнулся, чтобы лучше слышать раненого.

— Танки… Идут… — с трудом выговорил бронебойщик. — Бери ружье, манс.

Прохор посмотрел в побелевшее под маской из грязи лицо и медленно кивнул. Из земли торчал ствол с квадратным дульным тормозом, обмотанным от грязи тряпкой, и Виткасин принялся разгребать липкую кашу, чтобы достать ПТРД. Длинное противотанковое ружье не поместилось в окопе целиком, и казенную часть, прикрытую шинелью, бронебойщики выдвинули в ход сообщения. Прохор с трудом поднял громоздкое оружие и выставил его на бруствер. В полузасыпанной нише нашлись огромные патроны, и только тут связной в отчаянии понял, что не знает, как из этого стрелять.

— Подними меня, — хрипло приказал бронебойщик, — на бруствер… Ну!

Танки ползли на позиции взвода, время от времени останавливаясь для выстрела, ближний был уже в полукилометре.

— Тебе нельзя двигаться! — спокойствие впервые изменило Прохору.

— Я уже… готов, — раненый сгреб пригоршню грязного снега и жадно проглотил. — Подними меня.