Юрий Вяземский - Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

— Он тогда на героев смотрел, в качестве которых ему последовательно являлись Пульхр, Сципион и Криспин. Он вместе с ними поднимался по лестнице Солнца . Чтобы увидеть Юлию, ему надо было шагнуть на первую и высшую ступень. И эта ступень называлась Тиберий Семпроний Гракх.

Пока Вардий всё это рассказывал, мимо нас проходили люди. Ранние утренние часы заканчивались, и людей становилось всё больше и больше. Многие узнавали Гнея Эдия и его приветствовали. И хотя ни на одно из приветствий Вардий, увлеченный рассказом, не отвечал, некоторые из прохожих останавливались и ожидали, когда мой собеседник им ответит. Так что, когда третий или четвертый из остановившихся — какой-то гельвет в прямоугольном малиновом плаще без капюшона, без прорезей и до щиколоток, то есть владетельный и знатный — столбом воздвигнулся возле нас и в радостном ожидании уставился на Вардия, тот уже не сумел его не заметить, скупо, почти сердито, пожелал ему доброго утра и хорошего дня. А после, решительно встав со скамьи, объявил:

— Пойдем отсюда. Нам здесь не дадут спокойно поговорить.

Вардий направился к храму и постучался в запертую дверь. К моему удивлению широкая и высокая кованая дверь, в обычные дни, как правило, всегда запертая, тут же приоткрылась, в просвет выглянул храмовый прислужник, который, увидев Гнея Эдия, согнулся в поклоне и, с силой потянув скрипучую дверь, распахнул ее перед нами.

Мы вошли внутрь. Вернее, я вошел и тут же был вынужден выйти. Ибо Вардий потянул меня за плащ и сердито воскликнул:

— С левой! Всегда с левой ноги надо входить в храм! Чему вас в школе учат?!

Я вернулся и вновь переступил через порог.

Мы оказались в прихожей.

Я уже где-то вспоминал о нашем храме ( см. «Детство Понтия Пилата», 11, IX ). С внешней стороны он был, как говорят греки, «простильным»: то есть четыре колонны и четверик храма с единственным входом. Но внутри содержал как бы «храм в антах»: то есть еще две колонны и тонкую перемычку между собственно целлой и пронаосом, передним вестибюлем. Вестибюль этот был уставлен многочисленными статуями и бюстами: мраморными, бронзовыми и деревянными. И ближе ко входу стояла мраморная статуя какого-то человека, как мне показалось, довольно уродливого.

Возле этой статуи Вардий остановился и спросил меня:

— Кто это?

— Не знаю, — ответил я.

— Чему вас учат в школе?! — вновь укоризненно повторил Вардий и объяснил: — Это Силен, предводитель сатиров. Он охраняет вход в святилище.

Я, чтобы заступиться за своих школьных учителей, Пахомия и Манция, возразил:

— Он не очень-то похож на Силена. У Силена — борода, густые курчавые волосы, на лбу, как правило, рожки, на ногах — обычно копыта.

— Правильно говоришь, — тут же одобрительно откликнулся Вардий и не без гордости заметил: — Это мое посвящение. Я заказал этого Силена нарбонскому скульптору и велел его сделать именно таким, каким ты его видишь.

— Так на чем мы остановились? — следом за этим спросил Гней Эдий.

— Мы остановились на человеке, которого ты назвал Гракхом, — напомнил я.

— Звали его и зовут до сих пор — насколько мне известно, он еще жив и его не убили — Тиберий Семпроний Гракх! — торжественно объявил Вардий и продолжал свой рассказ:

V.— Это был последний из лестничныхгероев , в которого влюбился Феникс. Последняя и ближайшая к Юлии ступень.

С Гракхом его познакомил Квинтий Криспин. До этого Гракх целый год — подчеркиваю: целый год — путешествовал по Ахайе!.. И вот, когда Гракх вернулся в Рим и Квинтий привел к нему Феникса, тот с первой же встречи влюбился в Семпрония.

И не так, как до этого влюблялся в Пульхра, в Сципиона, в Криспина. К предыдущим «солнечным ступенькам» его просто влекло, он им искренне симпатизировал и пытался угодить. Гракха же он прямо-таки обожествил и весь расцветал не только в его присутствии, но когда кто-нибудь лишь упоминал имя Семпрония Гракха. И видеть Гракха, хотя бы издали, стало для него столь же необходимо, как… ну, как есть или пить. Он сам мне однажды признался, что, если в течение дня он ни разу не встретится с Семпронием, к вечеру у него пересыхает горло, на следующее утро наступает головокружение, которое днем сменяется тошнотой, к вечеру — удушьем… Скажешь, вновь поэтически преувеличивал? Нет, поверь мне, я сам видел, как он физически страдает при долгом отсутствии Гракха. Так мучаются некоторые люди во время цветения деревьев или когда в Риме задует иссушающий ливийский Австр или альпийский пронзительный Аквилон…

— Гракх, — продолжал Вардий, — был года на четыре нас старше. И внешне очень похож вот на этого Силена. Такой же бритый, немного бугристый череп — он рано начал лысеть и, как египетский жрец, брил себе голову. Мощные надбровные дуги и под ними — маленькие, словно утопленные, светлые глазки. Тонкие губы. Выпуклые скулы и слегка провалившиеся щеки… Скульптор молодец: в точности выполнил лицо Силена по тому Гракхову портрету, который я ему послал.

Голос у Семпрония был завораживающий. Не высокий и визгливый, как у Криспина, и не низко-скрипучий, как у Сципиона. Среднего, самого привлекательного регистра, мягкий, бархатистый, ласкающий слух и проникающий в душу — таким был голос у Семпрония Гракха.

Гракх не чудачествовал, не проказничал и не шутил, как Квинтий, но всё, что он говорил, было проникнуто какой-то тихой и мудрой иронией, пропитано осторожной, изящной насмешкой, прежде всего — над собой и над своими суждениями, и лишь потом — над мнениями и чувствами других людей; исполнено искренней симпатией к своему собеседнику и вместе с тем — как бы потаенным удивлением: за что же он, Тиберий Семпроний, этому человеку симпатизирует.

— За редким исключением все уважали Семпрония, — продолжал Вардий, не отходя от статуи Силена. — Он происходил из знаменитого рода Гракхов. Но, в отличие от Корнелия Сципиона, не хвастался своими предками и никогда не уточнял, от кого именно он происходит: от Гая, или от Тиберия, или от боковой ветви. Несмотря на свою именитость, он был общителен, щедр и гостеприимен: повсюду его сопровождала толпа людей самых различных сословий, многие из которых с гордостью называли его своим патроном, а он их всех держал за друзей и приятелей и никого — за клиентов. Он никогда не обедал в одиночестве, в пышные свои застолья приглашая едва ли не всех желающих. Стоило ему где-нибудь появиться, всё вокруг него оживлялось и расцветало, словно солнце выглядывало из-за туч.

Особенно благоволили к нему женщины. Ибо Гракх был ни с кем не сравнимым любовником.

В отличие от других любвеобильных мужчин, ищущих в женщине собственное наслаждение, Гракх сам себя предлагал как источник восторгов, высшей и единственной целью своих амурных деяний ставил доставить максимальное удовольствие своей возлюбленной, её полагая центром чувственной вселенной, а себя — лишь чутким и терпеливым орудием любви. «Я получаю удовлетворение, лишь когда женщина, которую я избрал и которой посвятил себя, возносится на небеса и трепещет от наслаждения. Не я вкушаю женщину, а она, вкушая меня, радуется жизни и, если пожелает, делится со мной своей радостью и своим восхищением» — такой у него был девиз и такая была теория.